Валерий Леонтьев сделал откровенные признания
Мистер «Sold Out» — так зовут за глаза Валерия Леонтьева в шоу-бизнесе, и немудрено: он уже пятьдесят лет на сцене, а билеты на его концерты по-прежнему являются и предметом заветного приобретения, и предметом спекуляции. Не далее как в последнюю неделю лишние билетики ловили и у входа в Кремлевский концертный зал, и у концертного зала «Октябрьский» в Санкт-Петербурге, где состоялось аж три сольных концерта артиста. Шесть тысяч билетов в Москве и двенадцать тысяч — в городе на Неве были распроданы за считаные дни. Кто не успел — тот опоздал.
Валерий Леонтьев занимает совершенно особое место на российской сцене, потому что он не просто артист народный и даже не просто любимый: он — родной. Люди так и пишут, обращаясь к нему: «Валера, родной наш человек!» И относятся к нему с соответствующей заботой.
Он всегда будет сыт, даже если нет времени на ужин или закрыты все рестораны и магазины. Ему совершенно точно кто-то поставит на сцену пакет, где окажутся сырники, домашние котлеты, пирожки: «Ну как же, Валерочке нашему после концерта — в поезд!» Его обязательно проводят и встретят на перроне или в аэропорту и заодно проверят: по погоде ли одет? «Летом лежал с пневмонией, а куртка на морозе не застегнута!» Передавая букет роз, с цветов непременно срежут шипы, а подойдя с просьбой об автографе, вспомнят, на каких фотографиях он не любит расписываться. Его оберегают, о нем плачут, за него молятся Богу. Что еще надо, чтобы назвать человека родным?..
И Леонтьев платит своим зрителям сторицей: вся жизнь его отдана сцене, своей публике. У него нет других интересов, другого приложения сил, кроме собственных сольных концертов, с которыми он гастролирует по всему миру и по всей России, включая самую заброшенную глубинку. Он так привык: не делить зрителя на богатого и бедного, на москвича и провинциала, на интеллигенцию и работяг. В его неистовой отдаче и ответной фанатичной любви и заключается тайна мистера «Sold Out».
Перед своим большим юбилеем, который артист отмечает 19 марта, Валерией Леонтьев сделал для «МК» зарисовки о своей жизни.
О творчестве: заплатили 160 рублей, а сами продали 25 миллионов дисков
Если говорить о творчестве, то у меня оно связано с именами композиторов, потому что я всегда работал крупным помолом: если автор — твой, тебе нравится, давай альбом писать!
Хотя первый мой альбом-винил вышел на «Мелодии», а я об этом даже не знал. «Мелодия» носом покрутила и поняла, что это можно хорошо продать. Они сами собрали гигант из популярных на то время песен: «Муза», «Ярмарки», «Дельтаплан» — и мне вдруг кто-то приносит его на гастролях на подпись. А я смотрю, как коза в афишу: «Что это?!» Выпустить гигант в те годы было очень большим делом, а тут я даже не знал! Они сами все сделали, фотографию какую-то для обложки нашли… Юродивого в галстучке, с таким вытянутым несчастным рыльцем, с какого-то концерта… Ну вот это и был мой первый альбом.
Потом я уже начал работать серьезно. Мы с Сашей Морозовым сделали альбом, где центральной песней была «Птица в клетке». Но «Мелодия» побоялась так назвать: «В какой такой клетке? И что это за птица? Уж не я ли в клетке?..» И сами назвали: «Голос птицы» — дерьмо какое-то.
А потом, в каком-то году, «Мелодия» мне за альбом даже заплатила. Аж сто шестьдесят рублей за гигант (в советское время это была месячная зарплата инженера. — Авт.). А сами продали 25 миллионов экземпляров…
О песнях: с Квазимодо не сложилось, зато я стал ахматовским «Виновником»
Я не знаю, сколько у меня всего дисков, — может, тридцать.
В 1979 году я начал работать с Давидом Тухмановым. До альбома мы недотянули, но песен 7 или 8 были очень хорошие: «Ненаглядная сторона», «Там, в сентябре»… У меня просто не хватит никакого концертного времени спеть все.
В 84-м записали альбом с Раймондом Паулсом, назвали «Диалог», думали, что это будет центральная песня. Но зрителю умные диалоги были не нужны, и они выбрали «Все бегут-бегут». В 86-м Паулс сказал: «Давай еще один запишем!» Записали.
Был период с Игорем Крутым. Мы дружим всю жизнь, а тут еще и в творчестве срослись.
С Игорем Тальковым… Не то чтобы я его вытащил — он уже проклевывался, писал песни, сам исполнял, — но со мной у него получилось быстрее, дополнительно о нем заговорили. Так же получилось с Олегом Газмановым: он тоже сочинял песни, приносил мне и одновременно пел сам.
С Лешей Гарнизовым много работали. Самой известной нашей песней стала «Казанова», которая сначала была «Паганини». Мы сидели на даче, выпивали… Вдруг он говорит: «Кому нужен этот Паганини? Давай Квазимодо! Трагикомический образ! Ты сыграешь!» Я загорелся: «Давай!» Потом, к утру, говорю: «А как я буду его играть? Горб на концерте цеплять?..» И тут его осенило: «Казанова!» В шесть-то утра…
С Володей Евзеровым и с поэтом Николаем Денисовым тоже много всего понаписали. Володя еще любит сочинять музыку на стихи поэтов Серебряного века. Однажды тоже ночью сидели, слушали его песни — и вот уже четыре утра. Коля Кара — мой тогдашний директор, он уже умер, царство ему небесное, — говорит: «Володь, давай до дома подброшу!» И вдруг звонит мне в полпятого: «Володька хит зажал! Я сейчас в машине случайно у него на кассете услышал!» Я говорю: «Возвращайтесь!» Вот так я и стал на долгие годы ахматовским «Виновником».
Но я не избираю авторов по их маститости, толщине живота… Известный, неизвестный — мне неважно: хорошая песня — пою, как, например, стало с моей новой песней Мирослава Кувалдина «Мы спасены!».
Об американских альбомах: на стене в студии А&M Records в Голливуде до сих пор висит мой портрет
Я никогда не шел в ногу со временем: в самом начале — забежал, затем, как мне показалось, подотстал. В 90-х с Юрой Чернавским очень сильно ушел вперед — так, что никто и не заметил двух моих альбомов: «По дороге в Голливуд» и «Санта-Барбара». (Я говорю о массовом потребителе музыки, не о поклонниках — те, конечно, пристально следят за артистом.) Я сделал их очень модно звучащими. Писали на всемирно известной студии А&M Records в Голливуде, которую в 1917 году основал Чарли Чаплин. Чернавский утверждает, что там до сих пор висит мой портрет. Клип «По дороге в Голливуд» тоже отсняли в Голливуде, все писали американцы, только музыка была Чернавского, но и ее не назовешь музыкой российского композитора.
Но все это не очень заметно прошло. Я, правда, сделал шоу «По дороге в Голливуд» с декорациями Бори Краснова, который выложился идеями: был там и хайвей на сцене, и землетрясение калифорнийское, водопады, огонь… Все было здорово, красиво, и само зрелище было эффектным, «Тодес» со мной тогда работал… Только, как мне казалось, больше хлопали на концерте за те песни, которые были спеты гораздо раньше, потому что уж слишком непривычными были ритмика, мелодика. Но тем не менее кое-что осталось и по сей день звучит — например, «Танго разбитых сердец», «Маргарита».
О «Маргарите»: попросил записать Чернавский, чтобы «песня не пропала»
С «Маргаритой» я, конечно, попал. Мне позвонил Чернавский и говорит: «Не хочешь «Маргариту» переписать?» А ее уже кто-то пел. Я говорю: «А как переписывать? Изо рта выхватывать у человека?..» Он говорит: «Ну, это моя проблема, мне надо, чтобы песня не пропала». Вот она и не пропала!
Там еще такие замечательные стихи Александра Маркевича. Он — не тусовщик, нигде не светится, работает в каком-то книжном издательстве и переводит прекрасные французские романы на русский язык, а стишки для песен — это у него так, забава. Он автор текстов и для альбомов «По дороге в Голливуд» и «Санта Барбара». Мы, когда писали и жили в Лос-Анджелесе, — Саша брал у Чернавского велосипед, утром на него садился и только вечером приезжал пожрать, падая от усталости. В то время как мне был выдан двухдверный «Мустанг», и я колесил на нем по городу и окрестностям…
О запретах: за меня сцеплялись, просто когти вонзали
Меня не просто долго не пускали на большую сцену, а буквально предавали «анафеме». И сломать это очень помогли Давид Тухманов со своей женой Таней, которые истово бились за меня, Джульетта Максимова, которая выбивала мне эфиры на радио, Валентин Тернявский — он раньше был главным редактором музпрограмм — и его жена, автор и ведущая музыкальных программ Людмила Дубовцева, музыкальный редактор Главной музыкальной редакции радио Дина Берлин. Они меня тащили: такая была оппозиция против общей позиции.
Я помню журналиста и диктора ЦТ Татьяну Коршилову, которая стояла за меня горой. И когда мне в очередной раз запретили петь — в каких-то там Саках, какой-то полковник, — она с ним сцепилась, просто когти вонзила: «Кто ты такой, почему ты в Саках запретил петь Леонтьеву?!» Он кричал: «Уберите от меня эту стерву! Милиция, где милиция?!» А кончилось тем, что я все равно вышел и пел. Она погибла: чудовищная катастрофа, ее собрали в целлофановый мешок…
Конечно, Паулс. Я в очередной раз был «закрыт», а в 84-м, когда записал с ним альбом «Диалог», и он делал шоу «Святая к музыке любовь», то отдал мне все второе отделение. Я говорю: «Не будет никакого «поет Валерий Леонтьев» — меня вышвырнули с тухмановского вечера из «России», швейцар сказал: «Не велено!»… Но Раймонд куда-то позвонил, мы пошли в гости к Игнатенко (тот был весомый человек в ЦК партии), просто поели с ним, и все: в России состоялась «Святая к музыке любовь», где я пел второе отделение. Паулс снял с меня заклятие. Кто его наложил? Говорили, что меня не любил Лигачев. Но точно не знаю, болтать разное не хочу…
А после Паулса уже как-то стало легче, потом и перестройка началась. Я уже приходил, открывая ногой дверь, и с песней «Белая ворона», и с песней «Афганский ветер»… И, конечно, Эмма Васильевна Лавринович, директор БКЗ «Октябрьский»! Некогда она пробила мне право выступать в городе на Неве, и на всю жизнь осталась близким другом.
О вручении премии World Music Awards: Элтон Джон подошел познакомиться, Кайли Миноуг подсела за наш столик…
В 1991-м «Мелодия» вывезла меня в Монако, получать премию World Music Awards за наибольшее количество продаж альбомов. Было очень круто! Но для меня это было большим геморроем, потому что собирался самый мировой крутяк, и надо было правильно одеться. Но шмотье у меня имелось, я уже ездил в Америку, поэтому был одет. Но я терялся, потому что когда в туалете с Элтоном Джоном в соседних писсуарах — процесс как-то смазывается… Но в итоге мы с ним нормально пообщались, он сам хотел познакомиться, сказал: «Да, я слышал, ты в России звезда».
А про туалет там вообще интересно, потому что в антракте все же ломанулись… В мужской — никого, а в женский — целый хвост выстроился через все фойе. Но все же в вечерних платьях, и их надо как-то расшнуровывать, подбирать, куда-то на голову все это пристраивать… Так с помощницами все стояли: сама-то не справишься.
После вручения награды нас пригласили на ужин к принцу Альберу Гримальди — теперь он правящий князь Монако. Много там было кинозвезд: Урсула Андресс, Дэвид Хассельхофф, Грейс Джонс… Кайли Миноуг присела за наш столик поболтать, а мы не очень по-английски, с грехом пополам, — она немножко пощебетала с нами и перешла за другой стол.
О кинокарьере: я бы сыграл кого-нибудь с отвязкой
Сниматься в фильме «Как стать звездой» мне было не особо интересно, я там делаю то, что на любой телесъемке: «Мотор!» — и пошел. Вот «Экстрасенс» — это уже было кино. Где я опять не попал во время. Это надо было или раньше делать, в 80-е, или уже в 2000-е, а 90-е — это было дно российского кино.
В итоге из-за конфликта продюсера и прокатчика фильм засунули в чулан, а когда он оттуда вышел, уже было не так интересно. Но да, это был желанный для меня образ: приключения, костюмные фильмы, фантастика, авантюризм мне очень близки. Я люблю королей, королев, немного магии… Мне нравится эта эстетика: во-первых, все было при дворе красиво, дамочки правильно одевались, кавалеры — тоже. Травили друг друга грамотно, театр процветал, поэзия, яды… — все процветало.
Почему я не хочу быть на месте самого Людовика? Я, может, и сподобился бы ощутить всю прелесть его положения, но мне не нравится единственная процедура: утреннее пробуждение короля. Это когда двор собирается, а он на горшок садится. Вот эту процедуру я бы исключил прямо первым же королевским указом. А так я бы прекрасно сыграл придворного при дворе короля Людовика XV или некоего персонажа из XXVI века, который просыпается в огромном космическом городе, который несется где-то во Вселенной в поисках нового дома…
Джона Сноу? Нет, он все время такой надутый и серьезный, такой скучный — удивительно, что ему продюсеры не сказали ни разу: «Ты хоть улыбнись!» Кого из героев «Игры престолов»? Кого же… Я бы кого-нибудь с отвязкой сыграл. Но они все такие мерзкие, такие чумазые… Просто дровосеки какие-то: носят топоры, и им неважно, что рубить: дрова или шеи. Сына Эддарда (Нэда) Старка — вот кого! Обездвиженного трехглазого ворона, потому что он наполнен дыханием, наполнен вечностью.
О публике: люблю, чтобы «вжик» — и понеслось!
Я люблю, когда публика заводится сполоборота, которой не нужно доказывать сорок минут, что ты хороший. Чтобы «вжик» — и понеслось! Но часто люди приходят с работы, им просто физически трудно беситься. Они сидят и слушают. Те, кому под тридцать, — вот они еще могут отвязаться.
Мне очень понравилось выступать на рок-фестивале «Кубана». Вот там было восприятие! Все «воткнулись» с первого такта — я и огромное открытое поле, заполненное до горизонта вовлеченными в процесс зрителями… Романтизм! Но для таких экспериментов нужен особый репертуар.
О сегодняшней музыке: рэп родился в черных районах — они и должны его петь
Если я запою рэп, то насмешу многих — не потому, что я его ненавижу или просто не люблю, но это не мое. Хотя в том же «Танго разбитых сердец» я наговариваю какие-то элементы рэпа, но это именно элементы. Но по природе это не мой типаж: рэп родился в черных районах — они и должны его петь, у них лучше всего получается.
И не то чтобы я раздираюсь, хочу петь рок. Но мне просто интересны бывают песни, в которых есть крепкая роковая основа. И всегда хочется на эту роковую ритмику посадить яркую мелодию, красивую, а с этим большая беда.
А так я ничем не брезговал. Пел с симфоническим оркестром Лоллобриджиде: «Скажите, девушки, подружке вашей…» А иногда услышу какой-то мировой хит — и так захочется его спеть! Ну, попоешь в комнате, на этом желание и заканчивается… Но иногда все-таки что-то делаю с легкой руки «Новой волны»: они же придумали День мирового хита, и я под это дело спел чудесные песни: «Amore no», «El condor pasa», «Funky town», «Вечную любовь»… И номера хорошие получились.
К сожалению, многие сегодняшние сочинители даже не имеют понятия о том, что исполнителю надо во время пения когда-то дышать. Они записывают песню по строчке в студии, потом слепят их на пульте — и получилась песня, которую нигде невозможно спеть. Там негде дышать: не рассчитано! Поэтому то время, когда на композиторов учили в консерватории, я ругать на стану: это было правильно.
Об одежде: я люблю и костюмы, и галстуки, когда они в жилу
У меня есть шкафы для одежды, которые называются «Лето», «Зима», «Поп-звезда», «Классика» и любимый мой шкаф «Раздолбай», ближайший литературный аналог — кэжуал (англ. casual). Но тряпки в моей жизни — это же не только шкафы, но и люди, которые их делали.
Первые костюмы я шил сам, это было в 60–70-е годы. Потом появилась Ирина Ялышева, первый профессиональный художник, которая делала мне наряды в 80-е, так, как мы тогда умели: «я его слепила из фигни и мыла». Затем, в середине 80-х, Слава Зайцев сделал мне несколько костюмов для фильма «Как стать звездой».
В шкафу «Классика» у меня висят смокинги, костюмы, галстуки — все это предназначено для вручения и получения наград, для официальных приемов, церемоний и так далее. Я, вопреки стереотипам, приемлю и костюмы, и галстуки — просто все должно быть уместно случаю. Я очень люблю, когда оно все в жилу. Например, когда ты стоишь у рояля в выемке и поешь с Раймондом Паулсом, то не в плавках же стоять! И не в шортах! Это требует академического костюма — и они у меня есть, и я вполне соображаю, когда их надо использовать.
О славе: если бы мне еще нравилось все, что я делаю, тогда был бы вообще дурдом-психушка
Человеческая психика не может выдержать слишком большую славу. Она и не выдерживает. Мы все в той или иной степени необъективны к себе, любим себя больше, чем следовало бы. Просто у некоторых улетает черепушка, а некоторые держат себя в руках. Я вроде держу. Я просто так устроен, что очень сомневаюсь в себе, во всем, что бы ни сделал: хорошо ли? Да нет, вроде не очень хорошо… И это очень помогает. Если бы мне еще нравилось все, что я делаю, тогда бы был вообще дурдом-психушка.
Конечно, постоянное назойливое внимание людей к твоей особе тяготит. И бывает очень комфортно, когда ты ходишь — и никто на тебя не реагирует. Хочешь — идешь по набережной или на пляж, захотел попить-поесть — зашел в кафешку. Никто не смотрит, как ты одет, с кем ты пришел, никого не касается, что ты делаешь… Конечно, ты стремишься бывать в компаниях, где собираются люди воспитанные, которые общаются на равных, ничем не подчеркивают твой звездный статус, не лезут в рот с диктофоном, не фотографируются постоянно вместе с тобой. С такими общаться проще.
О близости: какой смысл в компании льстецов? Они сделают тебе плохо
Надо иметь рядом с собой людей, которые влепят тебе вовремя и по полной. Скажем, моя жена Люся (Людмила Исакович, бывший музыкальный руководитель группы «Эхо», вместе с Леонтьевым уже полвека. — Авт.) меня критикует постоянно, может сказать, например: «Хватит жрать — в телевизор не поместишься!» Я смотрю: «Ну да, надо остановиться!» И не жру. Звучит грубовато, но что там вокруг да около ходить, когда столько уж лет вместе! Потом — Коточка, царство ей небесное (Ольга Пушкова, клавишница группы «Эхо», была Леонтьеву столь же близким человеком, как и Людмила Исакович, вплоть до своего ухода из жизни), всегда смотрела концерты из зала, приходила рассказывала, что где не так. А какой смысл в компании льстецов? Они сделают тебе плохо, и в итоге будешь думать, что ты — исключительный, а это не так, вот и все.
Я доверяю композитору Мише Герцману. Когда-то давным-давно, в Сыктывкаре, мне сказали, что он самый знающий, самый разумный, и я пошел к нему в училище посоветоваться. А вместо «посоветования» мы подружились, и он до сих пор сидит в августе у меня в квартире. Он очень много дельных вещей наговорил мне о музыке, о том, как он, классический музыкант, воспринимает то, что я делаю.
Если бы эти люди меня не любили, им было бы фиолетово, и они бы тоже говорили только: «Ой, как здорово все!» Ну, конечно, когда я все делаю хорошо, они меня хвалят. И я знаю, что это искренне.
О мистике: мне обещали долгую молодость
Когда я жил в Воркуте, то занимался в художественной самодеятельности, и у нас была художественный руководитель Галина Николаевна Гробовская. Я уж не знаю, насколько она была образована, но видела очень хорошо. И после нескольких дней знакомства она сказала: «Мы все умрем, а ты все еще будешь». Потом Галина Николаевна переехала в Полтаву, я у нее часто бывал, она уже еле ходила, ей было восемьдесят лет… Она многие вещи говорила, которые сбывались. Мне она сказала: «Ты очень долго будешь молодым…»
Что до приписываемой лично мне магии — я не могу это комментировать. Сам я ее не ощущаю. Но, правда, я только приезжаю домой, как все сразу перегорает. И человек, который следит за моей квартирой, говорит: «Ну, приехал! Ну, горела же месяц лампочка! Почему при твоем входе в квартиру она пыхнула и погасла?!»
О байках: то, что моя жена Люся в самолете обругала Чурбанова, — было!
С композитором Володей Быстряковым мы, дураки, альбом не сделали, а песен штук 12 было записано: к сериалу «Последний довод королей», потом — отдельные песни популярные: «Куда уехал цирк», «Двое под дождем»… Я знаю, что он любит рассказывать про меня разные байки. Ну, что я якобы проиграл какой-то спор — и пришлось на весь гонорар покупать презервативы, которые я потом наполнил яичным белком и кому-то подкинул. Вот честно, не помню.
А про то, как мы летели в самолете, и у нас не было места усадить огромную обезьяну, которую мне подарили, и мы попросили какого-то человека из первых рядов, у которого рядом оказалось пустое кресло, приютить игрушку, а он отказал, — правда. Сказал: «Я с обезьянами не сижу!» И Люся действительно из-за этой фразы с ним поругалась и крикнула ему: «Отсоси!» Потом нам сказали, что это был Чурбанов. Хотя я не очень верю, что всесильный зять Брежнева мог лететь в одном салоне с простыми пассажирами. Но нас, правда, потом надолго «закрыли»…
Вообще мы тогда жили, да, очень весело и дружно. Я мотался на Украину — записывать, сниматься, а Таня Миллер делала очень хорошие клипы.
Цитатник
— Пиво? Любил при жизни…
— Вариантов с прической нет: бритая голова — точно не мое.
— Тяжело ли быть таким красивым? Ну да, как-то тяжело… Но мы сильно веселились, очень много водки было выпито, и с шуточками-прибауточками как-то и проскакивало…
— Как я не боялся делать stage diving («ныряние» со сцены, когда артист прыгает в зал. — Авт.)? Ай, я ни на секунду не сомневался, что мне никто не даст упасть.
— Я прекрасно понимаю, что людям нравится, когда в песне есть он, она и слезы в три ручья. Но таких нельзя много петь: что это будет за шоу? Одни бесконечные многострадальческие песни.
— Педагогика — не мое, не умею я учить! И сам ненавижу учиться: как услышу страшный назидательный тон преподавателя, первое, что во мне пробуждается, — желание выскочить из аудитории и больше никогда туда не возвращаться.
— После тура я падаю дома в кровать в спальне, где плотно занавешены окна, открываю бутылку и коробку конфет, включаю сериал, и пока не выпью, не сожру и не досмотрю — вечеринка продолжается.
— Я целую ночь пел в Монте-Карло, в зале, где вручают World Music Awards. Я выступал в Калифорнии в Dolby Theatre, где вручают «Оскар». Больше всего я бы хотел дать концерт в Москве, в киноконцертном зале «Россия», который долгие годы был моим домом. Но, увы, это невозможно.
Татьяна Федоткина
По материалам: “Московский комсомолец”
