История философа, который разговаривал сам с собой.
Пиррона Элидского(др.-греч. Πύρρων, ок. 360 до н. э. — 270 до н. э.) наряду с Секстом Эмпириком считают основателем секптической школы античности. Об Эмпирике мы поговорим отдельно, о Пирроне же известно следующее.
Он был сыном некоего Плистарха, пишет Диоген Лаэртский, и вначале увлекался живописью, а некоторое время спустя все же занялся философией. В элидском гимнансии довольно долго хранилась пирронова картина «Факелоносцы», написанная, впрочем, довольно посредственно. Первым его учителем философии был Брисон, сын Стильпона, а затем Анаксарх, с которым Пиррон путешествовал по многим странам. В Индии они беседовали с гимнософистами(йогами) и магами. Именно под их влиянием Пиррон и вывел свою «достойнейшую», как пишет Лаэрций, философию.
Лаэрций кратко передает квинтэссенцию этого “достойнейшего» учения: «Он ничего не называл ни прекрасным, ни безобразным, ни справедливым, ни несправедливым и вообще полагал, что истинно ничто не существует, а людские поступки руководятся лишь законом и обычаем, – ибо ничто не есть в большей степени одно, чем другое».
Пиррон всю свою жизнь выстроил согласно собственной философской теории,на которую большой влияние, как мы уже говорили, оказали индийские мудрецы. Например, он всю жизнь чурался общения с людьми. Жил в уединении, изведка встречаясь с родственниками. А все дело в том, что в Индии он услышал, как один индиец упрекнул Анаксарха, что нехорошо поучать других, а самому плясать под царскую дудку.
«Держался он всегда ровно, и когда от него отходили, недослушав, он продолжал говорить для себя одного, хоть в молодости и был непоседлив. Не раз он уходил из дому, никому не сказавшись (говорит Антигон), и бродил с кем попало… В другой раз его застигли, когда он разговаривал сам с собой, и спросили, в чем дело; он ответил: “Учусь быть добрым”. Так пишет о Пирроне Лаэрций.
Принцип атараксии лучше всего иллюстрирует забавная история, приключившаяся однажды с Пирроном и Анаксархом. Как-то они брели через болото. Обычно никто не ходил этой дорогой, боясь утонуть в болоте. Философов предупреждали об опасности, но они восприняли предупреждение со свойственным им скептицизмом: «Кто знает, где нас подстерегает настоящая опасность!» — и двинулись в путь. Анаксарх угодил в трясину и начал тонуть. Видя, что его спутника вот-вот засосет болото, Пиррон как ни в чем не бывало пошел дальше. К счастью, Анаксарху удалось спастись. Выбравшись из трясины, он догнал своего ученика и от души похвалил его за хладнокровие и безмятежность духа, достойные истинного скептика.
Анаксарху приписывают следующие слова, скащзанные перед пересчением болота:
-Я не уверен, что эти заболоченные земли и вправду таят опасность, однако не исключаю, что так оно и есть.
С точки зрения современной науки, это чисто вероятностный подход к выбору поведенческой стратегии, но с большим налетом вульгарности, так как философы не смогли количественно оценить степень вероятности подстрегающей их опасности.
Однажды Пиррон плыл на корабле, и начался шторм. Когда команда и пассажиры стали паниковать, Пиррон успокоил их, указав на корабельного поросенка, который спокойно поедал свой корм.
В различных философских дискуссиях на Пиррона смотрели «снизу вверх», потому что он умел на все вопросы отвечать «тотчас и очень подробно». Слава Пиррона не знала границ в пространстве и времени. Знаменитый Эпикур так восхищался пирроновым стилем жизни, что постоянно расспрашивал греческих историков о деталях пирроновой биографии. В Греции Пиррона почитали до такой степени, что назначили верховным жрецом и ради него освободили от налогов всех философов.
Греки четко понимали величие пирроновой философии. Дело в том, что в своем учении он смог преодолеть негативное влияние софистов на весь философский мейнстрим Эллады.
Тимон даже посвятил этому стихи:
Старче Пиррон, откуда и как измыслил ты способ
Сбросить с шеи ярмо пустомысленных мнений софистов
И отрешиться от уз обмана и всяческой веры?
Не любопытствовал ты, какие над Грецией ветры
Дуют, откуда, куда, и какой направляемы силой…
И еще :
Мудрый Пиррон, всем сердцем своим я жажду услышать,
В смертной доле людской как ты сумел обрести
Образ бога, который ведет в безмятежном покое…
Не всегда Пиррону удавалось хранить хладнокровие и безразличие. Вот как пишет об этом Лаэрций:
«Он добронравно жил со своей сестрой, повивальной бабкой (так пишет Эратосфен в книге “О богатстве и бедности”), сам носил продавать на базар кур и поросят и сам прибирался в доме, сохраняя полное безразличие; говорят, он даже свинью купал по своему безразличию. Однако за сестру свою (а имя ей было Филиста) он однажды пришел в гнев, а когда его попрекнули, ответил, что не за счет женщины подобает щеголять безразличием. А в другой раз на него набросилась собака, и он испугался, но на укоры ответил, что нелегко всецело отрешиться от человеческих свойств, однако против всего, что происходит, он ополчается, сколько есть сил, делом, а когда недостает сил – словом. И когда ему лечили язвы нагноением, сечением и прижиганием, то он, говорят, даже не морщился».
У Пиррона было много учеников, но они и близко не приблизились к славе и совершенству своего учителя. Лаэрций преуморительно рассказывает о последователях Пиррона:
”Все они зовутся по имени учителя пирроновцами, а по их догмам (если можно так сказать) апоретиками, скептиками, эфектиками и зететиками. Зететиками, то есть искателями, – потому что они всегда ищут истину; скептиками, то есть высматривателями, – потому что всегда высматривают и никогда не находят; эфектиками, то есть сомневающимися, – по их настроению в поиске, то есть по их воздержанию от суждения; апоретиками, то есть затрудняющимися, – потому что в затруднении находятся даже догматические философы».
Свою цель шокла скептиков видела в опровержении догматов других школ, но сами скептики никаких догматов не высказывали. Причем обосновывали такую позицию весьма изощренно.
Например, вот так:
“Выражение “На всякое слово есть и обратное” ведет за собою воздержание от суждения: если вещи противоречат друг другу, а слова равносильны, то из этого следует неведение истины. Более того, и на само это слово есть обратное, так как оно, опровергнув другие, оборачивается и разрушает само себя, наподобие очистительных лекарств, которые сперва отделяют и выделяют материю, а потом выделяются и разрушаются сами”.
Ну если это не рекурсивный или даже фрактальный, по Мандельброту, анализ окружающей реальности, то не носить вам пифагоровых штанов. Да и закон отрицания отрицания в этом суждении можно запросто узреть. И отчетливо видны аллюзии к «Изумрудной скрижали» Гермеса Трисмегиста – « что наверху, то и внизу».
Согласно пирроновым поучениям скептики рассматривают различные противоречия, на каждую убедительность того или иного предмета находят другую такую же, отменяющую ее. А убедительностью они считают то, что согласно с чувствами, то, что никогда или только изредка меняет свой вид, то, что принято обычаем, то, что определено законами, то, что доставляет удовольствие, то, что вызывает удивление. Для этих-то убедительностей они и приискивают равносильные им противоположные убедительности.
И вот такими рассуждениями Пиррон покорил Элладу. Не удивительно, что греки остановились в своем развитии, были покорены римлянами, которые ими восхищались, затем турками, которые ими не восхищались, а теперь и Евросоюзом, который их пустил, вслух говоря, по миру, сделав законченными банкротами.
Вот как Пиррон и пирроновцы размывали критерий истинности. Дадим слово Лаэрцию:
«Критерий истинности подрывают они вот каким образом. Он может быть принят или с разбором, или без разбора. Если он принят без разбора, то он безусловно недостоверен и погрешает как в истинном, так и в ложном. Если он принят с разбором, то разбор этот будет частным суждением, в котором критерий будет и судящим и судимым, так что сделанный разбор должен быть предметом нового разбора, и так до бесконечности. Кроме того, критерий этот определяется противоречиво: одни говорят, что критерий это человек, другие – что чувство, третьи – что разум, четвертые – что постигающие представления. Но люди противоречат сами себе и друг другу, что явствует из разницы законов и обычаев; чувства лживы; разум противоречив; постигающее представление определяется умом, а ум переменчив. Стало быть, критерий непознаваем, а тем самым непознаваема и истина».
А вот как отрицали существование знака:
«Знак, по их словам, не существует. В самом деле, если бы он существовал, он был бы или чувственным, или умопостигаемым. Но знак не может быть чувственным, ибо чувствуемость есть общее свойство, а знак – отдельная вещь. Кроме того, чувственные вещи различаются по отличиям, а знаки – по отношениям. Однако знак – это и не умопостигаемая вещь, ибо всякая умопостигаемая вещь есть или явность явного, или неявность неявного, или неявность явного, или явность неявного, а знак не таков. Знак – это не явность явного, ибо явному не нужен знак; это не неявность неявного, ибо раскрываемое неявное стало бы явным; это не неявность явного, ибо что дает чему-то возможность быть воспринятым, должно само быть явным; это не явность неявного, ибо знак, будучи относителен, должен восприниматься вместе с означаемым, а здесь это не так. Стало быть, ничто неясное постигнуто быть не может, потому что постигается оно, по обычному мнению, именно через знаки».
Уж извините меня за снижениеи уровня обсуждения, но тут мне вспоминается пошлый анкедот 90-х годов про двух бандитов, сидящих в туалете и рассуждающих, физический ли труд то, чем они в данный момент занимаются, или умственный.
Пирроновцы отрицали также причину, движение, изучение, возникновение, а заодно добро и зло. Но когда догматики упрекали их в отрицани и самой жизни, возражали:
“Это неверно. Мы ведь не отрицаем, что видим, а только не знаем, как мы видим. Мы признаем видимости, но не признаем, что они таковы и есть, каковы кажутся. Мы чувствуем, что огонь жжет, но жгучая ли у него природа, от такого суждения мы воздерживаемся. Мы видим, что человек движется и что человек умирает, но, как это происходит, мы не знаем. Просто мы стоим на том, что вся подоснова явлений для нас неясна. Когда мы говорим, что статуя имеет выпуклости, этим мы проясняем видимость; а когда говорим, что она не имеет выпуклостей, то этим мы говорим не о видимости, а о чем-то другом».
Конечной целью скептики считали воздержание от суждений (epoche), за которым, как тень, следует бестревожность (ataraxia). То есть они не ставили задачу завоевания мира подобно Александру Македонскому, введения континентальной блокады подобно Наполеону, удвоения ВВП подобно… ну вы сами знаете кому.
Так жить с одной стороны просто, а с другой — сложно. И кстати, это мое суждение вполне пирроновское, а посему я воздержусь высказывать еще какие-либо суждения о скептиках, дабы самому не превратиться в завзятого скептика.
…Собственно говоря, уже превратился, воздержавшись от суждения.
Вот что делает с человеком большая наука!
Владимир Прохватилов, стихийный скептик
