О чем говорил Валентин Распутин десять лет назад, представляя в Москве свою новую книгу.
Встречи читателей с Валентином Распутиным проходили в Москве крайне редко. Но и о них узнать из средств массовой информации было невозможно, выступления писателя просто замалчивались.
Помню, как зимой 2005 года друзья сообщили мне, что встреча с Валентином Григорьевичем будет в московском Доме национальностей. Уютный зал и без всякой рекламы был заполнен до отказа. Поводом для встречи с писателем стал выход в Иркутске его книги с повестью «Дочь Ивана, мать Ивана» и рассказами. Издатель Геннадий Сапронов привез тогда часть тиража в Москву и в конце вечера люди терпеливой, тихой очередью выстроились за автографами.
В моем журналистском архиве сохранились фрагменты выступления Валентина Григорьевича и его ответов на вопросы.
Дмитрий ШЕВАРОВ
обозреватель «НВ»
…Я промучился с этой вещью долго, несколько лет. Тут нет почти ни одной строки, которую бы я не переписывал. С завистью вспоминаю себя в молодости, когда писалось легко. Правда, я и тогда раза по четыре свои вещи переписывал. Вижу, что слово не то, надо его заменить, а заменяется слово и все летит. Я устроен, видно, как-то не по-писательски. Если мне надо поправить слово где-то в конце страницы, мне приходится переписать всю страницу от начала до конца. Иначе ничего не получится.
Повесть, которая вошла в новую книгу, началась с названия. Я в Красноярске когда-то работал в молодежной газете, секретарем там была замечательно добрая женщина, очень порядочный человек. Мы с ней до сих пор переписываемся. В одном из писем она поделилась со мной тем, как тяжело живет. Вот, мол, я, дочь Ивана, мать Ивана мучаюсь и мучаюсь со своими Иванами — за одним надо ухаживать, другого поднимать… И вот тут меня осенило: эта оброненная в письме фраза может быть названием повести.
Но о чем написать — это тогда еще не сложилось. Я долго ходил вокруг, да около. И вот тут вспомнил недавнюю историю, случившуюся в одном из районов Иркутской области. Так что ничего придумывать не пришлось. Я пользовался материалами уголовного дела и повесть получилась чем-то похожей на детектив, но детектив, который заставляет задумываться и вчитываться. Увлекать читателя только действием, сюжетом, мне неинтересно. Вижу, что в повести есть и проходные страницы… Но мне очень хотелось, чтобы от слова было ощущение красоты.
* * *
В советские годы, мне кажется, даже многие неверующие были православными. Моя бабушка, например, без того, чтобы не перекреститься, за стол не садилась. Хорошо помню икону, которая была в нашем доме. Потом она, еще при жизни бабушки, куда-то исчезла. И все равно бабушка, а человек она была волевой, сильный (и старуха Дарья, и старуха Анна — это моя бабушка), если чего не так, говорила: «Господь накажет» или «побойтесь Господа». Это и нам говорилось, родственникам, и другим. В деревне у нас кто-то забыл про Бога, а кто-то не забыл.
В 1980 году был юбилей Куликовской битвы. Накануне юбилея, в 1979 году, я крестился (мне было сорок два года). Глубоко воцерковленным человеком, наверное, назвать меня нельзя. В храм хожу часто и не только по праздникам, но настоящей тяги к храму, как это бывает у других, у меня пока нет.
Знаете, я недавно прочитал одну из повестей Льва Бородина, моего земляка. Он прожил долгую и сложную жизнь, дважды отсидел в лагерях. Так вот он говорит, что, если человек в детстве не смог прийти к Церкви, потом ему приобщиться к приходской жизни очень трудно. Надо, чтобы храм, Церковь были заложены в человека с раннего детства, с первыми понятиями о мире и жизни.
* * *
…Вспоминаю митрополита Волоколамского и Юрьевского Питирима, который говорил, что человек, который понимает, чувствует русский язык — он не может не быть патриотом. Владыка настойчиво советовал нам: изучайте Россию. Тот, кто проехал по России, увидел ее от Куликова поля до Байкала — тот не может не стать православным человеком. Помню, в 1979 году мы приехали на поле Куликово в день Рождества Богородицы, ночевали там, а утром увидели: все поле было заполнено людьми. И не колоннами они шли, не по чьей-то указке, а притекали из дальних и близких мест. И это произвело на меня неизгладимое впечатление. Мне казалось тогда, что Россия пробудилась, вера вернулась. И остановить это нельзя…
Может быть, я не прав, но если бы все происходило не махом, если бы мы постепенно встречали каждый восстановленный и открывшийся храм — встречали бы и молитвами, и буквально — объятиями… Вот всем народом встречали бы, по-настоящему, тогда и вера наша была бы сейчас осмысленнее и глубже.
* * *
Еще недавно я обольщался и думал, что надо писать так, чтобы без твоей книги обойтись было нельзя, и тогда все бросят читать глянцевую макулатуру. Теперь понимаю: все не так просто. Видно, упущено время. Массовый читатель едва ли вернется к настоящей литературе.
Ведь мы даже элементарную грамотность потеряли. Помню, какой она была в 1970–80-е годы, когда я получал уйму писем, в том числе и от школьников. Я видел, что к 7–8 классу ребята писали абсолютно грамотно! А мы за последние десять лет умудрились потерять это богатство. В начале девяностых годов не было ни одной газеты, которая бы следила за корректурой и редактурой. Просто все сваливали, как в корыто — пожалуйста, выбирайте оттуда. Может, и в этом одна из причин того, почему сейчас процветает срамная литература и собирает миллионные тиражи.
* * *
Я рад, что в этом зале много молодежи. Всегда с радостью и тревогой смотрю на молодых. Радуюсь, когда встречаю тех, кто знает, что делать, понимает, что происходит в России, когда узнаю о молодежи, которая собирается в христианские общины. Но таких островков немного. Смотришь на московских ребят, когда они шумно врываются в вагон метро — красивые, жизнерадостные… И думаешь: осознают ли они, в какой стране живут?..
Наше министерство образования — о нем бы нужен особый разговор. Это почти американское министерство образования. У меня тяжелое чувство, что с этой глобализацией нас на заклание ведут. По какому-то сговору или еще почему мы берем тот западный опыт, от которого на Западе отказались, уже осознали там пагубность его… Школа — это боль наша. Ученые говорят, что все эти эксперименты с едиными экзаменами ведут к окончательному разрушению образования. Понять нельзя, почему уменьшается преподавание гуманитарных предметов. Боюсь, делается это сознательно — чтобы отучить от своего, от родного. К счастью, еще очень многое зависит от учителя. Я получаю письма от учителей, которые не дают детям расстаться с книгой.
Я состою в совете по русскому языку. При Ельцине нас торопили: надо, пока есть финансирование, составить очень быстро программу сохранения и развития русского языка. Собирались чуть не каждую неделю, составили, успели к сроку. И что? Эти огромные тома куда-то унесли, не знаю, в какой сейф или холодильник положили. И никто больше об этой программе не слыхал.
* * *
Никогда я себя не заставлял писать. Я мог не писать месяцами. За художественную прозу не брался годами. В 80-е годы, когда началась борьба за Байкал и против поворота северных и сибирских рек, я ушел в публицистику. Было горячее желание вмешаться, достичь определенного результата. Ничего изменить не удалось, почти ничего.
Единственная художественная вещь, которую я написал в то время — «Пожар», но и там почти публицистика. Сердце надрывалось, видя, что происходит в рабочих поселках, деревнях наших. И сейчас много дурного, пьют не меньше. Но тогда, в 1980-е годы, пили уж как-то совсем оголтело, очень страшно. Сегодня нельзя сказать, что это изысканно делается, что на это приятно смотреть. Но теперь деревня разделилась примерно поровну: одни спиваются окончательно, другие бросили эту заразу полностью. Надо жить, надо выживать во что бы то ни стало… Будем надеяться, что людей, не бросивших себя, непьющих и работящих, станет больше, что народ станет подниматься к жизни и свету.
Только беда в том, что никто не просит народ подняться. А ведь когда-то обращались к народу, он был силой в государстве. Разумеется, обращались, когда надо было идти на фронт, когда поднимали целину или строили Братскую ГЭС… А сейчас — тяжелейшее положение в стране, а народа как будто нет. Все разговоры только о том, как прибавить пенсию, дать кусок хлеба, чтобы люди не выходили на рельсы, чтобы примолкли. По телевизору и радио сообщают только о несчастьях. Тут уж соловьями заливаются, а если день-два ничего не происходит, то диктору уж до того тоскливо!..
Народ не нужен, никто к нему не обращается за государственным делом, которое бы подняло нашу страну. Если брать 1988 год за начало обрушения, то прошло пятнадцать лет. Уверен: дайте нам еще пятнадцать лет и можно вернуть все обратно. Не в то же самое положение, в нем были свои пороки, но можно главное выправить. А, может, и десяти лет хватило бы. Для нас эти годы тоже даром не прошли. Мы научились во многом разбираться.
* * *
Хочется надеяться, очень хочется надеяться… Когда на родину приезжаю, выйду утром: солнышко светит, травка растет, тишина, чистота, до того хорошо. И думаешь: все минует, лишь бы вот это было. А если это сохранится, если мы сумеем чувствовать, видеть красоту, будем пускать ее в свою душу — значит, выберемся. Сохранить бы только эту землю.
Говорю так не потому, что мне хочется закончить свое слово надуманной доброй нотой. Нет, я действительно верю: выстоим, выберемся обязательно.
Записал Дмитрий Шеваров
Москва, декабрь 2005 г.
