Футуристы в бизнесе

Не будем гадать, как отреагируют программисты Сбербанка на слова своего руководителя, не объявят ли они встречную партизанскую войну — у айтишников для этого много возможностей. Но в публичном пространстве встречные реакции на футуристический подход Грефа уже не кажутся однозначно позитивными. Сетевые сообщества любят обращать внимание на заметные разрывы, которые возникают между публичным образом банкира-визионера и некоторыми особенностями его структуры. При всем прогрессе, который сделал за последние годы банк, в ряде аудиторий доминирует стереотип об архаичности его процессов. Разумеется, это уже далеко не «Почта России». Однако регулярное заглядывание Грефа в будущее рождает у скептиков подозрение в некотором отрыве от реальности. Происходит феномен избыточного опережения, при котором понятия «Греф» и «Сбербанк» начинают отслаиваться друг от друга.

Из этих разрывов возникает, к примеру, активная трансляция мемов типа «в каком отделении карточку брали, в такое и обращайтесь», которые воспроизводятся при очередном  футуристическом высказывании главы Сбербанка (хотя на деле вопрос с отделениями уже решен). По мысли клиентов, видеть дальнюю перспективу, конечно, хорошо, но при этом важно не потерять область близкого, непосредственного опыта.  Регулярно в дискуссиях появляется версия, что Грефу уже скучно, неинтересно в банковской сфере, что ему хочется вернуться к государственному управлению. В среде политологов распространена версия о том, что косвенно такое возвращение происходит. Например, Греф оказывает большое влияние на методики подготовки нового управленческого состава, который сейчас рекрутируется в органы власти. Так называемая «библиотека Грефа» (собрание коучинговых книг, очень неровное по своему качеству, но отобранное самим банкиром) предлагается во время управленческих тренингов в структурах власти как ориентир для дальнейшего самообразования.

Действительно, в последние годы репутация российского банкира «номер один« формируется вокруг визионерской оси. Блокчейн, банковская уберизация, вытеснение физического персонала машинным кодом — описывая эти тренды, Греф наполняет и свой персональный образ дыханием дальней перспективы. Как будто те самые «кентавры» Иосифа Бродского звенят в если го тезисах («они выбегают из будущего и прокричав: «напрасно», — тотчас в него возвращаются; вы слышите их чечетку…»). Такая динамика образа дала хороший результат и стала влиять на восприятие банка в целом, позволив выглядеть гораздо конкурентней и современней ближайшего конкурента — ВТБ. Можно сказать, что репутация Грефа отлично сыграла на модернизацию «Сбербанка» и оказала прямое влияние на его капитализацию. Уверенность в том, что удалось ухватить будущее, стало поднимать стоимость настоящего. Однако вместе с успехом стали проявляться и ограничения для такой публичной стратегии.

Банкир уверенно поймал тренд, особенно заметный в России в 2015-2016 годы, когда актуализировались разговоры о потерянном образе будущего. С одной стороны, тогда накопилась усталость от ретроспективности российской идеологии, культивирования деяний прошлого. С другой, обсуждение близкой перспективы заходило в тупик — полемика неизбежно упиралась в вопросы о качестве институтов и необходимости конкретной смены управленческой модели. Поэтому для ряда интеллектуалов отдушиной стала дальняя футурология  — уход за горизонт. Греф, впрочем, выбивается из ряда мечтателей.  Работая над программой для ЦСР, он регулярно ставил вопрос о серьезных институциональных реформах. Уровнем общественной критики он порою не уступал по жесткости известным оппозиционерам — при сохранении позиции главы государственной структуры. Все это подтверждало версию, что Греф, как и Кудрин, обладают прерогативой свободной публичной дискуссии, отнесены к разряду игроков, которые могут стать агентами изменений системы изнутри. Его визионерство не уходило совсем в фантазийную плоскость — оно подпиралось как опытом практической работы, так и участием в разработке экономических стратегий государства. Однако и человеком, слитым со своей корпорацией, его тоже не назовешь.

В российской практике есть еще несколько примеров разрыва, при котором персональный образ выпадает за границы корпоративного кокона: Сечин и «Роснефть», Чубайс и «Роснано». В каждом из случаев бизнес-лидер пришел в корпорацию из политического класса, привнеся в бизнес характерные для политики черты: харизматичность (в своей внутренней среде),  увлеченность дальней стратегией, апеллирование к общественным интересам, публичность. Происходит как бы игра двух смысловых пространств, их взаимная проекция. В каждом персональном случае такое пересечение воспринимается по-разному. Возможно, Греф показал пример наиболее удачной трансформации образа политика в образ предпринимателя, без существенных публичных издержек. Вернее, этот переход произошел более органично, чем для Чубайса и Сечина. Однако полностью вынести за скобки побочные следствия такой трансформации, разумеется, невозможно. (Кстати, можно отметить, что обратная логика перехода  — из бизнеса в политику — также создает свои трудности, но это не тема данного материала.)

Возможно, один из источников проблем — слишком большая централизация коммуникационной политики на первом лице, свойственная для российского бизнеса в целом. Сбербанку было бы полезно иметь более широкий круг публичных спикеров, хорошо раскрученных в информационном пространстве; при этом даже не обязательно, чтобы все они были штатными сотрудниками организации. Они смогли бы заполнить смысловое пространство между дальней стратегической точкой, заданной Грефом, и текущим положением. Однако пока в российской корпоративной практике не удается создавать пул корпоративных «евангелистов» — такие подходы вступают в конфликт с централизованными иерархичными моделями. В той перспективе, о которой говорит Греф, нужны не только роботизированные алгоритмы, но и новые принципы организации информационной среды.

Что можно сказать о сегодняшнем моменте? Мода на визионерство проходит, коммуникационное поле насытилось им; оно делает время слишком рыхлым, растянутым, неопределенным. При этом задача построения убедительной картины будущего, уходящей своей основой в настоящее и вызывающей эмоциональное сопереживание современников, не решена: нет даже эскизных прорисовок такой картины. Ни блокчейн, ни роботизация не рождают эмоций. Будущее Грефа выполнено в холодных тонах, не мобилизует на движение к нему. Его текущая репутационная стратегия дала свой результат, но требует обновления. При этом идет своеобразное уплотнение времени, нарастает ожидание развязок и решений. Очевиден запрос на конкретные шаги, на создание ощущения реальной динамики. Важно, чтобы Греф не загнал себя в колею прежнего концепта, чувствовал возникающие развилки.

Разумеется, очень трудно менять системные принципы с позиций государственного менеджера, со всеми ограничениями для этой позиции. Однако какие-то секторальные решения здесь возможны. У Грефа есть прекрасные возможности: его слышат глава государства и целый блок чиновников. Даже наметилось особое сближение — после сообщения вице-премьера Игоря Шувалова о том, что Путин «заболел» цифровой экономикой. На банкира может ориентироваться либеральное крыло в бизнесе и целый пласт либеральной общественности. Но вместе с тем есть и риски, связанные с фокусным вниманием других башен, идеологической конкуренцией и борьбой за влияние внутри Кремля. Поэтому маневры этого неординарного руководителя могут быть очень интересны, а его успехи или неудачи — служить одним из индикаторов дальнейшего развития.