Леонид Ярмольник: «Навещаю маму в Нью-Йорке приблизительно раз в год»

«Я не люблю дни рождения, свои-то точно»

— Леонид, 65 лет — я пока не знаю, что это такое. Как вы вообще относитесь к возрасту? Философски?

— Мне почти все равно. Дни рождения не замечаю, особенно последние лет 20. Людям нашей профессии свойственно в такие моменты собирать большие компании, слушать комплименты, здравицы в свою честь, а меня все это раздражает, я этого не люблю, дни рождения стараюсь всегда избегать. Я люблю случайные, незапланированные встречи с друзьями, когда не нужно именно сегодня говорить комплименты: какой ты талантливый, как ты не похож на всех остальных…

— Вы считаете: в том, что люди встают и говорят хорошее об имениннике, есть много фальши?

— Нет, это скорее не фальшь, а, наверное, ритуальное действие. Ничего в этом плохого нет, но и хорошего тоже нет. Всегда приятно слушать какие-то хорошие вещи по поводу того, что ты делаешь сейчас, а не вообще, за все предыдущие годы. У нас же так принято: тосты произносить, выпивать, поздравлять. Я не люблю дни рождения, свои-то точно.

— Насколько вы зависимы от чужого мнения? Вы слушаете, что о вас говорят, или вам важно только то, что скажут очень близкие люди, а все остальные — пусть говорят?

— Мне важно то, что скажут те люди, которые относятся ко мне с уважением, с любовью и строго. Главное последнее — строго. Моя жена достаточно строга ко мне: когда кто-то хвалит, она всегда делит это на 18 и правильно делает. К ее мнению я прислушиваюсь. Но, к сожалению, тех людей, к которым я прислушиваюсь, их уже не так много. Это мои близкие друзья, которых нет, которых я слушал, потому что у нас был какой-то свой язык, своя зона понимания в отношении к делу, к профессии, и кто талантлив.

— Вы имеете в виду Леонида Филатова, Александра Абдулова…

— Да, конечно.

— Я слышал, что ваше отношение не к журналистам, а к папарацци, мягко говоря, непростое. С ними вы бываете довольно эмоциональны, когда не хотите, чтобы они вмешивались в вашу частную жизнь.

– Наша профессия, она же такая — на людях. Все, что я делаю, так или иначе наблюдают зрители, будь это кино или театр, или ТВ.

Сегодня стало модным про артиста знать все: с кем, куда, когда, зачем, почему. В этом много вранья, много надуманного, придуманного. Я считаю, что большая часть айсберга должна находиться под водой, должна быть всегда какая-то тайна. Дело даже не в тайне, а нельзя все так бессмысленно и дешево разоблачать. Тогда не остается в тебе ни загадки, ничего. Это такое панибратство, амикошонство.

Я думаю, что в этом есть какая-то доля актерского достоинства, когда есть что-то, что известно только ему самому и, может быть, самым близким. У нас все по-другому. А папарацци… Просто сейчас их очень много и очень много изданий, очень много средств массовой информации.

Вот мне 20 раз в день задают одни и те же вопросы. Меня это бесит, я все-таки привык к тому времени, когда был «Московский комсомолец», Первый канал и достаточно было два или три раза в канун какой-то премьеры или дня рождения с кем-то поговорить, и все. Теперь превращаешься в такого попку-дурака, если соглашаться на все интервью.

Вас это не касается, Саш, у нас с вами старые взаимоотношения, вам я не должен много рассказывать, вы многое знаете. Единственное, могу сообщить, что предыдущий год был хорошим, поскольку мы с Валерой Тодоровским закончили съемку фильма «Одесса», который в этом году, надеюсь, выйдет. Эта картина про 1970-й год — год, когда в Одессе была холера. Но фильм не про холеру, а про большую-большую одесскую семью.

Я там играю отца семейства, Ира Розанова — мою жену. У меня три дочери, одну дочку играет Женя Брик, другую — Ксюша Раппопорт, а моего зятя — Женя Цыганов. Это хорошая компания приличных артистов. Вот по этой работе и будем следить, до какой степени я правильно прохожу свою дистанцию. Я имею в виду мои 65.

— Но артист ведь должен хотеть, чтобы телефон его не замолкал. Просто у вас такая счастливая возможность и талант: быть самому себе и режиссером, и продюсером, и если не звонит телефон, вы сами стараетесь выкарабкаться, как та лягушка из сказки. Но мало кто так может, артист — это зависимая профессия.

— Безусловно, вы правы: да, у артиста телефон должен звонить. Правда, это выражение относится знаете к каким годам? Когда я пришел в Театр на Таганке в 1976 году, и не было мобильных телефонов, а телефон в актерском фойе стоял один. По этому телефону звонили и Филатову, и Шаповалову, и Высоцкому, и Демидовой, иногда Ярмольнику. Вот какой телефон должен звонить, а не тот бессмысленный мобильник, которым мы сегодня владеем все.

«Любимов не тоталитарный, он гениальный!»

— 76-й год… Как вы вспоминаете это время? Знаете, ведь по опросам, все больше людей ностальгируют по Советскому Союзу.

– Нет, я не ностальгирую по Советскому Союзу. Если и ностальгирую, то это чувство носит личный характер: это друзья, это какие-то те ценности, те восторги, то восприятие жизни, та степень порядочности, воспитания, уровня требования к тому, что ты делаешь. Сейчас все немножко существует, на мой взгляд, в облегченно-беззаботном варианте, бессмысленном даже, все имеет другой удельный вес, который намного меньше, чем был раньше.

Я бы не хотел показаться человеком, который, как молодежь говорит, не въезжает. Думаю, что пока я во все въезжаю, и если что-то интересное, значительное происходит, я это с радостью определяю и отмечаю. Но чаще приходится в моей профессии наблюдать то, что не вызывает особого восторга и удивления.

— У Максима Леонидова есть такая песня «Письмо в 1978-й», где он как бы из нашего времени пишет письмо себе самому, тогда еще подростку. Если бы вы сейчас посмотрели на того парня, который в программе «Вокруг смеха» делает «цыпленка табака», что бы ему сказали?

— Знаете, мне бы было намного интереснее не тому парню что-то сказать, а вот если бы этот парень сказал что-то мне.

— А что бы он вам сказал, как вы думаете?

— Не знаю, не знаю. Тот был понаглее, поувереннее, побесшабашнее, побесстрашнее, порискованнее. Опыта столько не было, зато был какой-то невероятный жизненный творческий азарт. Сил было много, сейчас их меньше.

— Помню, вы рассказывали, как с Абдуловым выступали где-то в Узбекистане, а после летели в самолете с огромными пакетами, набитыми деньгами. Да?

– Мы много зарабатывали по тем временам, но, правда, и много работали. Так что это все было закономерно и радостно. Мы не испытывали ни в чем недостатка, потому что был спрос на нас у зрителей.

Да, мы тогда с пакетами летели из Ташкента, и в этом самолете летели Ширвиндт, Державин и Миронов. Они были в Ташкенте, по-моему, дней 12, у них было примерно 10 или 11 выступлений. А мы в Ташкенте были 3,5 дня, и у нас было 31 выступление. Поэтому наши целлофановые пакетики отличались от их размером. Помню, мы летели и всю дорогу ржали. Да, это была смешная история. Таких историй было много, мы работали много.

— А когда вы были в Театре на Таганке? Насколько непросто было работать в той системе, в том коллективе под руководством Любимова, в общем, довольно тоталитарного человека.

– Нет, Любимов не тоталитарный, он гениальный! Это было такое время, когда знаменитее Любимова никого не было. Это была мечта любого артиста, во всяком случае, такого неискушенного, как я, работать в этом театре.

Уже потом, через годы, я понял, что, конечно, этот театр в каком-то смысле не актерский, а режиссерский, и как актеры там проявились очень немногие. В первую очередь Высоцкий, Губенко, Золотухин, Демидова… Ну, фамилий десять мы наберем, а все остальные, как ни крути, по прошествии лет — массовка. И я в том числе, несмотря на то, что судьба ко мне благосклонна, и меня на улице узнают. Но работать в этом театре было счастьем, потому что я видел, как работает гениальный режиссер, я видел, как работают гениальные артисты.

— Не помню, кто же это говорил из больших режиссеров: «Да что эта Таганка, никакой дисциплины. Там все пьют».

— Знаете, есть две профессии, в которых если человек не пьет, он плохой специалист, — это актеры и врачи.

— И журналисты.

— Ну, может быть. У актеров и у врачей в жизни встречаются такие перегрузки, наверное, близкие к космическим. Я совершенно не шучу. Думаю, что по-настоящему волнуются, переживают и так серьезно относятся к своей профессии в первую очередь настоящие врачи и настоящие артисты. Их немного, ничтожный процент, потому что я говорю об артистах и о врачах с большой буквы.

— Вот вы отказались от звания заслуженного артиста, потом народного… Звания ни в грош не ставите?

— В этом нет ничего пафосного и нарочного, просто я к званию «Народный артист РФ» никак не отношусь, потому что это звание ничего фактически в 99 случаях из 100 не означает, ни знака качества, ни знака талантливости актера. У нас по-прежнему, как в советские времена, эти звания чаще дают за поведение, за количество отработанных лет… Это знак уважения, а не признания.

— Да, когда я вижу, что Валентин Гафт народный артист РСФСР, что-то в этом есть неправильное. Вы знаете цену этим званиям?

— Последними народными артистами СССР при Горбачеве стали Алла Пугачева и Олег Янковский, на этом звания и закончились. Тогда звания давали действительно тем, кого обожает народ.

— Безусловно. Знаете, мне кажется, что к животным вы относитесь лучше, чем к людям. Ну, к собакам уж точно. Они действительно лучше людей?

— Да нет, они не лучше людей. Хотя собаки с точки зрения своей преданности и честности лучше людей, безусловно, потому что инстинкт преданности у них развит лучше. Когда мы научимся в нашей стране правильно относиться к животным как к разумным, добрым соседям по жизни, тем лучше мы будем относиться к людям. Человек, который может обидеть животное, с еще большей легкостью может обидеть, унизить или уничтожить человека.

— Значит, если у человека есть домашнее животное, вы к нему лучше относитесь?

— Он мне больший брат по разуму.

— А Гитлер? Тот еще был собачник.

— Может быть, это и есть то лучшее качество, которое у Гитлера было, одно из человеческих.

«Боже, какое счастье, что я там не играл!»

— Леонид, ваша мама живет в Нью-Йорке, в Бруклине. И сестра там живет. Как часто вы их навещаете?

— Приблизительно раз в год, чаще не получается. Это и есть один из знаков возраста: каждый раз становится все труднее так далеко летать, да еще с переходом времени. Я это не очень люблю, по нескольку дней прихожу в себя.

— А мама скучает по родине?

– Это сложный вопрос. Отца уже нет (они уехали в 1993 году), уже прошла целая жизнь. Были разные периоды в ощущении того, правильный это поступок или нет. У меня родители простые, и жизнь для них — это все-таки больше покой, наличие лекарств, продуктов и уверенности в завтрашнем дне. Да, они люди нетворческие и неученые.

Сейчас мама, несмотря на Нью-Йорк, ведет тихую провинциальную жизнь. Ну а для меня эта жизнь почти невозможная, скучная. Для меня всю жизнь самым главным являлись мои друзья, а они все здесь, в России, и никогда у меня никаких мыслей уехать не возникало.

Каждый человек делает свой выбор сам, и у мамы были периоды, когда она понимала, что это другая жизнь, другие люди. Были минуты отчаяния, но мои предложения вернуться не находили отклика.

— Леонид, как вам сейчас вспоминается Алексей Герман, ваш режиссер?

– Алексей Юрьевич… Но это было и при жизни: у нас с ним случилось много беспокойных лет сотрудничества и разные обиды, и разные конфликты… Я считаю, что это один из самых удивительных моментов моей жизни, который больше никогда не повторится.

Никто на меня, наверное, так не воздействовал и так меня не изменил, как Алексей Юрьевич Герман — в отношении к профессии, в отношении к тому, зачем мы этим занимаемся и что это такое. Герман всегда был и остается отдельной планетой, галактикой в том, чему я посвятил жизнь.

Я не знаю, есть ли у меня временная прописка в этой его галактике… Думаю, что на это рассчитывать могу хотя бы потому, что снялся в последней его картине, на которую он много возлагал и подводил своеобразный итог своему творчеству. Это никак не меняет моего уважения и отношения к тем режиссерам, с которыми мне довелось работать, но Герман — это другое. Это такой факультатив, на который мне посчастливилось попасть.

– На вопрос «вы счастливый человек?» есть разные виды ответов. Есть вариант: счастливы только дураки и идиоты, потому что абсолютно счастливым быть невозможно в этой жизни при потере близких, притом, что творится вокруг.

А другой вариант прямо противоположный, религиозный: я просто счастлив, потому что родился.

– Я очень счастливый человек, очень. Иногда задают вопрос: хотели бы вы что-то в своей жизни изменить? Я бы ничего не менял. Я счастлив, что у меня такие близкие, что у меня такая жена, такая дочка, такие внуки. Я счастлив, что у меня такие друзья, которыми я всю жизнь восторгался и гордился. Мне в жизни очень повезло с учителями.

Я во всех смыслах счастливый человек: и в бытовом, и в профессиональном. Я занимаюсь профессией, которой никогда не бывает много, всегда кажется, что чего-то не хватает. К этому надо привыкнуть. Что-то случилось в этой жизни, что-то нет. Я всегда стараюсь считать, что все, что ни делается — к лучшему. Утверждают тебя на роль — замечательно, не утверждают — тоже здорово.

Знаете, хоть я человек неверующий, но кто-то так распорядился наверху: 90 процентов ролей, на которые меня не утвердили, — эти фильмы не очень получились. Я бы мог выйти и сказать: если бы меня взяли, то и фильмы бы получились, но я так наглеть не буду. А когда выходили такие картины, я думал: боже, какое счастье, что я там не играл. Вот так.

Александр Мельман

По материалам: “Московский комсомолец”