Она была как деревце: тоненькая, стройная до старости, гибкая под ветрами. И в любом лесу или роще всегда — наособицу…
(Продолжение. Начало — в № 28, 2014 г.)
- «Вплоть до пролития крови…»
Впрочем, один «шаг вперед» Сергей сделал. Шаг с моста. В самом центре Парижа. Представьте: утро, холодная рябь Сены, зеваки случайные и Сергей, балансирующий на парапете. Секунда — и, взмахнув руками, человек нелепо летит в воду. Самоубийство? Нет-нет, господь с вами! В их семье один он, кажется, даже мысли не допускал об этом. Просто снималось кино, и по сценарию ему нужно было сигануть в воду. Каскадер, короче. Сестре в Москву написал: «Презреннейший из моих заработков, проституция лучше…» Но просил прислать книги про кино, мечтал «протиснуться» (его слово) в кинооператоры, а брали, увы, статистом за сорок франков, или — каскадером. Кстати, тогда и сообщил сестре, что будет сниматься в фильме о Жанне д’Арк. Так, в эпизоде. И, без всякой связи (нашли, дескать, дешевую квартиру), просил писать им теперь по новому адресу: на авеню Жанны д’Арк…
Авеню Жанны!.. Ее совпадения. Ныне этой улицы нет, у нее другое имя, но дом Цветаевой сохранился (Париж, ав. Дю Буа, 2). И если Сергею было всё равно где играть (в ленте «Казанова» или в «желтом» фильме «Мадонна спальных вагонов»), то ее думаю, радовало даже название улицы. Жанна — «вот мой дом, — помните, — мое дело в мире!»? И хотя в реальном мире давно изменилось почти всё (люди, привычки, моды, обряды, названия городов и даже стран, даже системы политические) она, как стойкий гвардеец, взглядов своих не меняла. А Сергей — тот, надо признать, и взгляды, и убеждения менял, будто жизнь была игрой, опасной, но — игрой. За революцию, потом с оружием в руках против нее, потом опять — за и, кажется, вновь, еще в последний месяц в Париже — против. По большому счету не выбор — трагедия половины белой эмиграции и — почти всего поколения ровесников Эфрона. Не «кино» про Казанову — драма шекспировского почти замеса!
Из книги Ариадны Эфрон «Воспоминания дочери»: «“И все же это было совсем не так, Мариночка, — сказал отец… — Была братоубийственная… война, которую мы вели не поддержанные народом… Лучшие из нас. Остальные воевали только за то, чтобы… вернуть себе отданное ему большевиками…” — “Но как же Вы — Вы, Сереженька…” — “А вот так: представьте себе вокзал военного времени… все лезут в вагоны, отпихивая и втягивая друг друга… Втянули и тебя, третий звонок, поезд трогается — минутное облегчение, — слава тебе, Господи! — но вдруг узнаешь и со смертным ужасом осознаёшь, что в роковой суете попал — впрочем, вместе со многими и многими! — не в тот поезд… Что твой состав ушел с другого пути, что обратного хода нет — рельсы разобраны. Обратно, Мариночка, можно только пешком — по шпалам — всю жизнь”…»
Ну — не Шекспир ли?! В 1923-м, споря с тем же Романом Гулем в Берлине, Сергей кричал, что «Белая армия спасла честь России». В 1925-м печатно клялся: «То, за что умирали добровольцы, — эту правду я не отдам даже за обретение Родины. Не страх перед Чекой останавливает, а капитуляция перед чекистами — отказ от правды…» А уже в 1931-м, как раз с авеню Жанны, пишет сестре в Москву, что подал прошение о советском паспорте и что нынешние убеждения дают ему право — «просить о гражданстве». Вскользь сообщит, что почти год лечился и отдыхал в чудном горном шато на юге. Но промолчит, конечно, что Шато д’Арсин, как известно ныне, было гнездом советской разведки, где он и станет чекистом. «Наводчиком-вербовщиком», как будет называться на Лубянке его должность. Это уже не кино, не прыжки в Сену. Впрочем, Шекспир был в том еще, что если Сергей и его друзья, наивно поверив в СССР, помогали ему, чем могли, вошли в «Союз возвращения на родину» и тащили туда даже детей, то родина руками спецслужб, провокациями, интригами хитро «играла» с ними. Все ли и теперь знают, что «Союз возвращения» был инспирирован еще Дзержинским через Екатерину Пешкову, бывшую жену Горького? Хотели «зарыть ров» между эмиграцией и СССР. Все ли слышали про «кровавые тайны» того еще Коминтерна, циклопическая кладка которого существует, кажется, по сей день? Наконец, все ли читали, что многих из тех, кому Эфрон помог вернуться в Москву, тихо арестовывали и отправляли в лагеря, а чаще — на смерть? Такой вот конвейер не в «царство социализма» — на тот свет! И что тогда, в те годы, могли знать они, что знала Цветаева?..
Знала, знала, не могла не знать! — твердят цветаеведы-любители. А она до середины 1930-х знала лишь, что стареет и что семья ее разваливается. «Ни одного поцелуя никому — 4 года, — напишет Пастернаку. — Мне нужен физический стук чужого сердца в ухо, иногда завидую врачам…». Какие там «поцелуи»? Когда на бульваре Монпарнас в 1933-м к ней и Але пристал вдруг какой-то хлыщ и она пожаловалась прохожим на «преследование», то в ответ услышала: «Вас я не преследую, вы отвратительны! Я преследую другую». То есть Алю, страшно похорошевшую дочь ее. «Вот всё признание меня Парижем, — запишет Цветаева. — “Отвратительна?” Не думаю, ибо знаю, что не урод и что при желании… Но больно, так в “солнечное сплетение”, перед всеми… И, вывод — пора: что? Что-то пора…»
«Ушла Аля, — пожалуется скоро в письме Вере Буниной, — ушла внезапно…» Пожалуется в 1935-м. Хотя отношения были испорчены еще раньше, когда все они жили сначала, недолго, в кламарской квартирке (Париж, ул. Кондорсе, 101), потом там же в предместье, но на соседней улице (Париж, ул. Лазар Карно, 10), где Цветаева вдруг спросит себя в дневнике: «Допустимо ли, в каких угодно случаях жизни, говорить матери: стерва и сволочь? Спрашиваю бывших и будущих…» — и, наконец, в последнем общем доме Цветаевых-Эфронов, откуда сперва уйдет, а потом и уедет в СССР Аля, а через год после нее — в таком вот порядке! — и Сергей (Париж, ул. Жана Батиста Потэна, 65). Именно этот дом станет для Цветаевой домом разрывов, предательств, прощаний.
В тот день, как горько признется Буниной Цветаева, она всего лишь попросила Алю сходить за лекарством для Мура. «Да-да», — кивала та и не двигалась с места. «Позор, так измываться надо мной», — не выдержала она. «Вы и так уж опозорены, — огрызнулась дочь. — Вашу лживость все знают…» Это Аля-то?! «Лучший стих», «гений Души»?! Вот тогда она и дала ей пощечину. Сергей, взбесившись, вскочил, сказал Але, чтобы она ни минуты не оставалась дома, и дал денег на жизнь. «Моя дочь, — ставит точку в письме Цветаева, — первый человек, кто меня презирал…»
Из показаний Ариадны Эфрон на допросе в НКВД: «Лично моя жизнь… складывалась неудачно… Мне удалось… найти работу медсестрой в зубоврачебном кабинете. На почве этой работы мы окончательно поссорились с матерью… ей была нужна моя помощь дома… Работа была трудная… часов по двенадцать… Хозяин, проэксплуатировав меня некоторое время, воспользовался моей болезнью, чтобы выставить меня на улицу… Признаться себе… что мать была права, я не хотела. Мне было уже около 20–21 года, а я оказывалась неспособной жить самостоятельно… и… написав записку… открыла на кухне газ. Но домой случайно вернулся отец, выволок меня из кухни в полубессознательном состоянии… Отец мне сказал, что глупо… стыдно в моем возрасте… считать, что жизнь кончена… Я ему ответила, что ему жаловаться нечего, что он живет, как хочет, ведет большую работу на свою страну, а мне в этой работе отказывает…»
Про «большую работу» его Аля узнала годом раньше, когда однажды отец вдруг расплакался при ней: «Я порчу жизнь тебе и маме». Спросил: не лучше ли ему оставить семью, сказал, что жизнь его пойдет «только хуже и труднее», и, беззвучно зарыдав, признался: «Я запутался, как муха в паутине…»
Эх, эх в эту «паутину» он запутает скоро и дочь, и даже двенадцатилетнего сына. Мур напишет потом в дневнике, что еще в Париже стал «откровенным коммунистом» и, тайно от матери, ходил с отцом на сотни (именно так!) рабочих митингов. А вообще Сергей завербует для работы на СССР 24 человека, хотя на Лубянке будет доказывать, что больше тридцати. Как вербовал — запомнит тот же Сосинский. «Вот как я мыслю… голубчик, — вкрадчиво внушал ему как-то бессонной ночью Сергей. — Оба мы крепко… согрешили перед родиной: проливали народную кровь, кровь трудящихся в защиту буржуазного дерьма и монархической сволочи. И вот… когда мы так мучительно жаждем вернуться на родину… честными и чистыми… мы должны потрудиться для нее, подвергая себя и семью свою опасности, и если того требует дело… требует Москва — вплоть до пролития крови…» — «Согласен, до пролития крови, — ответит Сосинский, — но своей — не чужой!..» И откажется сотрудничать. А про встречу эту, узнав потом об убийствах, похищениях людей и слежках, скажет прямо: «Со мной говорил чекист, наемный убийца, палач… »
Впрочем, для Али, для глупой мечтательной девчонки он был не просто любимым папой — романтическим героем, рыцарем без страха и упрека. Он приведет ее в «Союз возвращения на Родину», в те семь комнат на втором этаже, которые на годы станут их вторым домом (Париж, ул. де Бюси, 12), и где Сергей был главным. Внешне всё было почти невинно — «культурная работа»! Семинары, лекции, хоровой кружок, театральная студия (в одном спектакле играла и Аля), шахматный кружок, выставки советских художников, просмотры новых кинокартин из СССР, даже льготная подписка на газету «Правда» и журнал «Огонек», даже своя столовая — дешевая и вкусная. Здесь Сергей выпускал журнал «Наш Союз», в котором печаталась Аля, и здесь даже Цветаева не раз читала стихи. Но это — внешне. А на деле, как в закрытом письме на имя генпрокурора СССР Руденко с гордостью напишет Аля уже в 1954 году, в «эпоху реабилитанства» «Союз возвращения» был одним «из замаскированных опорных пунктов нашей контрразведки в Париже…» Она, Аля, как верно заметит один из исследователей, слова «контрразведка», «разведка», «невидимый фронт» повторяла до конца дней, считая что они «красивее», чем слова «агент», «сексот», «шпион»… И она, как через много-много лет напишет ее парижская подруга, дочь писателя Зайцева, уже «ни с кем и никогда не была полностью откровенной. Никогда…»
Да, всё темно и ныне в делах НКВД в Париже. Вербовал Сергея, как я думаю, Волович, скромнейший делопроизводитель генконсульства СССР, а на деле с 1928-го года — резидент ОГПУ, матерый агент НКВД Захар Волович (он же Янович, он же — Вилянский). Кстати, близкий «дружбан» Маяковского и Бриков; они у себя в «салоне» (Москва, пер. Маяковского, 15/13) будут звать его просто Зоря. Зоря был резидентом еще в Праге, а в Париже — это точно! — именно он организовал громкое похищение председателя Русского общевоинского союза генерала Кутепова. Того похитили нагло, схватили прямо у дома, где жил (Париж, ул. Руселе, 26). Парижские газеты сразу (слышите, цветаеведы!) указали на Яновича, то есть на нашего Воловича, и уточнили: «Янович — начальник парижского ГПУ (при полпредстве)». Участвовал ли в этом громком деле Сергей, неизвестно, но ныне пишут: он всё чаще оказывался в круге самых сомнительных дел ГПУ-НКВД. Всего, что было, никто, конечно, не знает еще, но некоторыми не дорожками — еле видными тропками спецслужб уже сегодня пройти можно. Пишут, например, что Эфрон руководил слежкой за сыном Троцкого — Львом Седовым, который выпускал в Париже «Бюллетень оппозиции». Однажды пришел во Франко-Славянскую типографию, где вместе с другими русскими изданиями печатался бюллетень, и попытался взять у Седова якобы «интервью». Тот, малоразговорчивый, а может, и осторожный — попросту выгнал Эфрона. Потом, получив «наводку», где живет Седов (Париж, ул. Лакретель, 26), Сергей со своими людьми почти демонстративно поселился рядом (Париж, ул. Лакретель, 28). Кстати, Родзевич, подельник Эфрона, который вместе со всеми жил здесь на конспиративной квартире, позже, уже в 1970-х, по какому-то странному капризу снимет квартиру как раз в доме, где жил когда-то Седов. Наконец, потом, и это, как пишут, уже точно, в ночь на 7 ноября 1936 года (в годовщину русской революции), Сергей окажется в толпе «громил», которая с факелами ворвется в помещение Института социальной истории, где хранился архив Троцкого (Париж, ул. Мишле, 7), и выкрадет сорок пачек документов. Сам же Седов позже явится к своим друзьям, к французскому писателю Андре Мальро (Париж, ул. Бак, 44), и попросит помочь ему уехать в Испанию — добровольцем. «Я твердо решил, — вспоминала его слова жена Мальро, — что мое место в Испании, как сына организатора Красной Армии»… Но уехать, увы, не успеет — его то ли отравят, то ли зарежут в парижском госпитале во время операции аппендицита. Тоже темная история. Сосинский пишет, что брошюровщики из окна всё той же Франко-Славянской типографии увидят, как среди бела дня в скорую помощь, которую, как выяснится, никто не вызывал, какие-то люди в белых халатах запихивали Седова. А на другое утро, скажет уже жена Мальро, «я прочла в газетах о его смерти… на операционном столе под скальпелем хирурга…». Сергей в кровавом финале этой истории не участвовал — он был уже в Москве, но в другом похищении — в похищении генерала Миллера, который в Общевоиском союзе занял место исчезнувшего Кутепова, — кажется, участвовал. Миллера схватят на шумной улице и, усадив в машину, усыпив хлороформом, тайно доставят на советский пароход. Наконец, и это главное, Сергей отправлял в Швейцарию «своих» людей: учительницу, шофера, бывшего священника — для убийства (дубинка по голове и 8 пуль в тело) Игнатия Рейсса, Игнаса Порецки. Рейсс, польский коммунист, ставший в 1937-м сначала резидентом НКВД в Париже, а потом «невозвращенцем», отказался вернуться в СССР и написал Сталину ярое обличительное письмо. Из-за этого «дела» Сергею и пришлось бежать из Франции. Неизвестно, шел ли сам Сергей, извините, «на мокруху»: на убийство бывшего секретаря Троцкого Рудольфа Клемента, советского банкира Навашина, Агабекова — в Бельгии, тех, кого Москва, требовала «выманить» из заграницы?.. Но что он был в курсе этих событий, был «посвящен» — это точно. «Для таких людей, — пишет знавший его еще молодым человеком Дмитрий Сеземан, — это время стало звездным часом. Испанская война, “мокрые дела” под видом “секретных операций” — всё это было для них вроде “второго Октября”… компенсацией за то, что первый-то Октябрь они проглядели…»
«Куда девался прежний Сережа, мягкий, смешливый говорун? Откуда взялась забытая офицерская выправка?» — удивлялся Сеземан на квартире своего отчима бывшего белого офицера Николая Клепинина (Париж, ул. Мадлен Моро 8), уже завербованного Сергеем в «агенты НКВД». Не хватало, пишет Сеземан, только френча и портупеи, когда Сергей тоном стратега обсуждал на кухне передислокацию бригад в Испании, модернизацию Красной армии и хитрые происки «пятой колонны» в СССР, которая несомненно связана с гестапо. В письмах сестре в Москву Сергей жаловался теперь только на жену: «С Мариной зарез. Не знаю, что и делать. Человек социально дикий, ею нужно руководить как ребенком…» А она, потеряв фактически мужа, потом дочь (та скоро уедет в СССР), и не зная еще, но потеряв и сына, ясно видела беспросветное будущее свое. Всё видела в этой карусели, всё чуяла и всё — заранее предсказала себе.
Из «Сводных тетрадей» Цветаевой: «Здесь я — ненужна, там я невозможна. Вокруг пустота, мой вечный, с младенчества, круг пустоты. Нет друзей, в будущем — нищета… но это — в быту, душевно — хуже, просто — ничего… У всех своя жизнь, всем — некогда… Меня не любят… Ну, а я люблю — (кого-нибудь)? Нет… Любила — деревья… Через 10 лет я буду совершенно одна… С прособаченной — с начала до конца — жизнью…»
Ровно через десять лет после этой записи она и покончит с собой…
(Продолжение следует)
