За церковную реформу XVII века Россия заплатила двумя миллионами жизней
Раскол Русской православной церкви, возникший в ходе никонианских преобразований середины XVII века и переросший в многовековое мировоззренческое противостояние русской нации, ныне за давностью не актуализируется. В былые времена Раскол (именно так, с заглавной буквы ввиду огромной значимости этого общественного явления) замалчивался по причине опасения нанести имиджевый ущерб институту синодальной церкви, а также вследствие нежелания признавать колоссальный провал системы государственного управления, декларируемая преемственность которой в пояснении не нуждается.
Не станем и мы скрупулёзно ворошить прошлое, задача перед нами иная – проследить изменения в русском менталитете, произошедшие в ходе многовекового идеологического конфликта. Скажем лишь, что любое вероучение состоит из догматов (духовных истин) и заповедей (требований), разобраться в которых мы можем, погрузившись в религиозное просвещение, дающее представление о религиозных обрядах (внешней форме) и догматах (интеллектуальном, внутреннем содержании).
Истинность обрядов и догматов предстаёт перед нами в готовых, устоявшихся максимах, скрепляя вероисповедальный базис. Внешняя, обрядовая часть веры принципиально важна, поскольку долговременная незыблемость, неизменность религиозных церемоний служит парадным обоснованием духовной истинности. Религиозные тексты, структурирующие содержательную часть веры, напротив, интересуют нас существенно меньше. Это, так сказать, вводно-теоретическая часть. Теперь вводно-практическая.
В 988 году, когда Русь крестилась, народу, поклонявшемуся языческим богам, олицетворявшим внешние проявления божественной природы, были предложены христианские и снова – преимущественно внешние символы мировоззренческих и социокультурных начал европейской цивилизации. В XVI–XVII веках насущность церковной реформации, исходя из особенностей взаимодействия государства и церкви тех времён, проявлялась, во-первых, в назревшем укреплении царского абсолютизма через уменьшение влияния церкви. Во-вторых, в упадке русского просвещения, за которое также «отвечала» церковь. В-третьих, требовало большей системности подтверждение «исключительности» русского народа, обрамлённой эсхатологически, через призму представлений о конце света, искуплении и загробной жизни. Последнее стало особенно актуальным после падения в 1453 году Константинополя, османского порабощения Греции и других православных государств. Менталитет московитян наполнялся собственной исключительностью, обособленностью как от прочего православного мира, так и от носителей иных религиозных воззрений («два Рима падоша, а третий стоит, а четвёртому не быть»). По сути, речь шла не столько о защите государственности, – объективно говоря, в тот период она ещё полностью не сформировалась, – сколько о защите всего христианского начала, к тому же принадлежность к вере часто служила единственным отличием «своих» от «чужих».
Формальным поводом для церковной реформации стала необходимость скорейшего исправления богослужебных книг. На Руси в XVI–XVII веках собственных печатных изданий практически не было и церковные книги тиражировались в основном переписыванием вручную, что неизбежно приводило к ошибкам и недописям. Рукописная порча церковной литературы в силу малограмотности и «ремесленничества» немногих знавших письмо была поставлена на поток, поскольку «промысловики» были материально заинтересованы сдать как можно больше «продукции».
Помимо этого, за то время, пока русская церковь существовала изолированно от остального православного мира, написание слов и словосочетаний в текстах, естественно, менялось. Книги можно было унифицировать, к примеру, сличением русских православных сборников с греческими. Но вряд ли греческие книги к тому времени были эталонными, особенно если вспомнить, что Константинополь пал ещё в 1453 году, греки уже несколько веков жили под османским владычеством, а православные книги, как правило, печатались в католических типографиях. Нужны были свои справщики.
Фальстарт на новый лад
К началу 1650-х годов, на фоне укрепления русской государственности и царского абсолютизма, вопрос о наведении нормативного порядка в русском православии стал безотлагательным. Элиты разделились: одни выступали за реформирование на основе отеческих преданий и постановлений Стоглавого собора 1551 года, другие, включая царя Алексея Михайловича, настаивали на преобразованиях по новым греческим нормам, отождествляя их с древнецерковным идеалом.
Вопреки здравому смыслу, предопределявшему аккуратный, последовательный характер изменений, как это случилось несколькими десятилетиями ранее в украинской церкви при митрополите Петре Могиле (1597–1647), русская церковная реконструкция началась с фальстарта (англ. falsestart – «неправильное начало»). Новоявленный (с 1652 года) патриарх Никон рубанул с плеча: в конце февраля 1653 года владыка разослал по храмам выпущенную без предварительного соборного обсуждения «память» (указ), по которой всем православным предписывалось начать не ожидаемую сверку книг, а… исполнять прежние обряды на новый лад.
В дальнейшем именно 1653 год мы будем считать датой начала Раскола, пусть у историков имеются другие не менее обоснованные мнения. Вот как выглядели три ключевых изменения церковных обрядов:
1. Замена при крестном знамении двоеперстия троеперстием.
Пожалуй, самое значимое нововведение, не имеющее никакого отношения к книгоисправлению. В двоеперстном знамении два протянутых перста означают две природы Христа (божественную и человеческую), а пятый, четвёртый и первый, сложенные в щепоть у ладони, означают Троицу. Введя троеперстие, только Троицу, Никон пренебрегал другим догматом, забывая о Христе. К слову, во времена раннего христианства крестились одним пальцем или всеми пятью, с конца IX века в Византии употреблялось двуперстие, в последней четверти XII века у греков вошло в обиход троеперстие.
2. Смена церковных крестов.
Ещё одно крайне «актуальное» для книжной справы нововведение. Трисоставный шести- или восьмиконечный крест на церквях заменялся двусоставным четырёхконечным «латинским крыжом». Крест по старым догматам символизирует троичность, к тому же, по священному преданию, голгофский крест был из трёх дерев – кипариса, певга (иглистого смолистого дерева, похожего на сосну) и кедра. Четырёхконечный крест на Руси был также почитаем, но как заместительное обозначение истинного креста. Восьмиконечные кресты начали возвращаться на новообрядческие церкви лишь с конца XIX века.+
3. Нарушение порядка движения при церковных службах и таинствах.
Вот уж исправление так исправление! Во время крестных ходов, таинств крещения или венчания предписывалось ходить против солнца, тогда как по церковному преданию полагалось двигаться по солнцу (посолонь). Кстати, движение против солнца практиковалось в ряде распространённых в те времена магических культов: выходит, «реформаторы» поддержали языческие пережитки, против которых же и боролись.
Спор о вере
«Пытали и жгли огнём накрепко»
И конечно, грянуло массовое исправление церковных книг. Собственно, книги правились и при предшественниках Никона, но сплошной характер это явление приобрело именно с никонианской реформацией. Были ли устранены их недостатки? Естественно, нет: одни расхождения закреплялись, другие редактировались по ранее неверно исправленным рукописям, третьи возникали вследствие невнимательности справщиков. Часто одни и те же тома, переписанные в разное время, отличались друг от друга. Тогда же началось постепенное вытеснение классической русской иконы «религиозными картинками», «итальянщиной».
Неудивительно, что народ никонианскую ересь не воспринял (не станем забывать о внешней, обрядовой стороне веры, привлекавшей мирян). Это было неслыханно: в стране, где вроде бы и священность самодержца налицо, и единение перед потенциальным внешним врагом присутствует, и церковь на главенствующем месте, – а тёмный люд восстаёт. Как писал позднее историк Александр Пругавин, «при самом появлении Раскола власть захотела покончить с ним крутыми, суровыми мерами. И вот кровь полилась рекой. Все первые вожаки и предводители Раскола умерли на плахе, сгорели в срубах, исчахли в заточениях. Беспощадные пытки, бесчисленные, мучительные казни следуют длинным, беспрерывным рядом. Раскольников ссылали, заточали в тюрьмы, казематы и монастыри, «пытали и жгли огнём накрепко», секли плетьми «нещадно», рвали ноздри, вырезывали языки, рубили головы на плахах, клещами ломали ребра, кидали в деревянные клетки и, завалив там соломою, сожигали, голых обливали холодною водой и замораживали, вешали, сажали на кол, четвертовали, выматывали жилы… словом, всё, что только могло изобрести человеческое зверство для устрашения, паники и террора, – всё было пущено в ход».
Всё это не оставляет сомнений в том, что во главе реформации стояла отнюдь не церковь, а государство.
Великое переселение
Оценим охват репрессий, внутренней и внешней миграции и, конечно, человеческих потерь, вызванных Расколом. Сначала о Великом переселении, о людях, не согласившихся с навязываемыми «новинами» и к концу XVII века осознавших, что государство будет насаждать церковные изменения огнём и мечом. Нужно было бежать, но куда?
Основных направлений было три: Сибирь, Поволжье, Урал. Находились смельчаки, уходившие в чужеземные страны, причём таких, как вы сейчас узнаете, было немало.
Сибирь. В 1678–1719 годах наибольший прирост населения случился в Сибири. Тогда, при среднегодовом приросте населения в целом по России в 0,78%, в Сибири был зафиксирован наивысший показатель – 2,19%, после чего удельный вес «сибирского» привеса на протяжении полутора веков снижался. Скажете, виной тому освоение Сибири? Соглашусь, но по-настоящему разработка «сибирской кладовой» началась много позже, после 1867 года, с началом централизованной промышленной, инфраструктурной, а также переселенческой политики царских властей. Не факт, конечно, что столь большой приток переселенцев случился исключительно благодаря старообрядцам, но то, что доля раскольников была значительной – несомненно.
Среднее Поволжье. Второе место в период 1678–1719 годов с результатом 1,84% (напомню, среднегодовой национальный прирост – 0,78%) поделили Среднее и Нижнее Поволжье с Южным Приуральем. В Поволжье многочисленные раскольничьи колонии возникали и быстро развивались в заволжских степях, по Иргизу, притоку Волги, протекающему по территориям современных Самарской и Саратовской областей. В начале XVIII века часть старообрядцев образовывала на Иргизе целые города с мужскими, женскими монастырями, монашескими скитами и мирскими починками.
Позднее власть, охолонув, относилась к иргизским раскольникам (но не к другим) снисходительно: в частности, Екатерина II освободила иргизских иноков от рекрутской повинности и жаловала из казны средства на восстановление сгоравших монастырей, а Александр I закрепил за иргизскими монастырями право владения их землями. Кстати, по легенде, Емельян Пугачёв получил благословение на восстание именно в иргизском скиту у старца Филарета. Иргизская колония была ликвидирована только в середине 1840-х годов по указанию Николая I.
Северное Приуралье. Северное и Центральное Приуралье не сразу, а только в 1719–1782 и 1782–1857 годах начало показывать стабильно высокие миграционные результаты. Если в 1678–1719 годах прирост переселенцев составил всего 0,26%, то в течение двух последующих периодов – в четыре с половиной раза выше, соответственно 1,14 и 1,16% (по России в среднем в те периоды – 1,3%, в основном за счёт Новороссии).
Почему исход людей в те края случился несколькими десятилетиями позднее? Объяснением может быть такая гипотеза: значительная часть старообрядцев нечернозёмного Центра и Северо-Запада, по мере распространения никонианства и связанных с ним репрессий, уходила либо дальше на труднодоступный в то время Север, либо как раз в Северное Приуралье и дальше в Сибирь. Тот некогда популярный речной маршрут и поныне известен местным краеведам и туристам: от Вологды до Великого Устюга можно добраться по реке Сухоне, там она соединяется с Югом, а дальше – Северная Двина, в которую впадает Вычегда (на стрелке этих рек стоит город Котлас). Далее по Вычегде мимо Сольвычегодска, Яренска, Усть-Сысольска (Сыктывкара), а после по другим рекам и волоком можно добраться до Урала и выйти к Сибири.
Индустриальный горнозаводской Урал принимал старообрядцев с распростёртыми объятиями. Истинная причина была прозаической – у беглецов не было документов. Никита Демидов давал работу не только старообрядцам, но и всем другим беглецам (рекрутам, военнопленным и прочим людям без «пачпортов»), за которых горнозаводчик не платил в казну ни копейки.
Великое переселение происходило не только в другие регионы страны, но и за её пределы: в Польшу, Швецию, Пруссию, Турцию и даже в Китай. Только в Литве и Польше при императрице Елизавете Петровне (1709–1761) число беглецов, по одним сведениям, доходило до миллиона, по другим составляло не менее 1,5 млн, и это только мужского пола. При этом «дипломатические переговоры и требования, чтобы Польша не принимала русских беглецов и выдавала их русскому правительству» обыкновенно заканчивались советами отменить гонения на старообрядцев внутри России.
Жертвы раскола
Теперь о жертвах государственного геноцида. В 1646–1678 годах прирост населения страны в границах 1646 года составил 37,1%. Однако в последующие, сопоставимые по хронологии периоды демографически страна прирастала в первую очередь за счёт жителей присоединённых территорий. Если хронологически экстраполировать прирост населения, достигнутый в период 1646–1678 годов (32 хронологических года), на последующий временной этап 1678–1719 годов (41 календарный год), то численность населения России к 1719 году могла бы составить не 15,6 млн, а 17,8 млн человек. А в границах 1646 года – не 12 млн, а 14,2 млн человек.
Таким образом, в 1678–1719 годах общее число жертв Раскола – казнённых, замученных, умерших, неродившихся – составило 2,2 млн человек, или 14,1% населения России в 1719 году.
Ах да, войны. Число погибших в ратных сражениях было невелико: например, за всю более чем двадцатилетнюю Северную войну Россия, по разным оценкам, потеряла порядка 75 тыс. человек, то есть чуть более 3,5 тыс. человек ежегодно.
1/7 населения страны
Актуален вопрос об общей численности раскольников уже в середине XIX века. Здесь мы сталкиваемся с огромным чис-
лом приписок или, наоборот, недописей. Например, историк Павел Мельников, отталкиваясь от аналитики царского МВД середины XIX века, свидетельствовал: «В Нижегородской, по официальному показанию губернатора, было 20 246 раскольников обоего пола. По исследованиям статистической экспедиции их оказалось 172 500. В Костромской официально показывалось 19 870 раскольников… насчитали 105 572. В Ярославской официально показывалось 7454 раскольника, по исследованию статистической экспедиции оказалось 278 417. Таким образом, оказалось в Костромской губернии раскольников в пять раз более, в Нижегородской в восемь с половиной раз, а в Ярославской в тридцать семь раз (здесь и далее курсив оригинала. – Авт.)… Оказалось, что официальная цифра по трём губерниям, взятым вместе уменьшена в одиннадцать раз».
Всего же, по подсчётам Мельникова, общее число раскольников в России составляло в 1859 году от 9 до 10 млн (общая численность населения страны в 1858-м – 74 млн человек). Историк Иосиф Каблиц (псевдоним – И. Юзов) выводил куда большие значения: от 13 до 14 млн, хотя в реальности цифры наверняка были ещё выше – многочисленные адепты тайных старообрядческих сект никаким подсчётам не поддавались.
Сергей Зеньковский, опираясь на анализ всё той же статистики царского МВД, подсчитал, что «в 1855 году от 20 до 30 процентов всех великороссов было идеологически и религиозно ближе к Расколу, чем к синодальной версии русского православия». Иными словами, в 1858 году, через два столетия после Раскола, доля старообрядцев в России составляла до 30% всех православных, а в отдельных регионах, например в треугольнике между Пермью, Тобольском и Челябинском с центром в Екатеринбурге, число раскольников доходило до 70% от всего населения.
С той поры много воды утекло – казалось бы, о каком Расколе нынче можно говорить? В части религии, веры – безусловно, да: нынешние старообрядцы (поповцы, беспоповцы, различные толки и согласия) выглядят скорее маргиналами, чем общественно заметной стратой. Раскол важен другим – за сотни лет он внёс существенные изменения в русский национальный характер: встроенную конфликтность в отношениях с государством, с «враждебными» частями социума, с собственным мини-окружением, не говоря уже о внешней геополитической среде.
Раскол – это отвлечение общественной дискуссии от ключевых проблем развития страны с полемикой по второстепенным для нации вопросам. Раскол – это основанное на стремлении к справедливости трудолюбие с неприхотливостью и бережливостью, тщетно изводимое из национального характера при помощи либеральной атомизации. Раскол – это привычное поклонение «просвещённому» авторитаризму как идеальной конструкции русского государственного устройства. Раскол – это многое-многое другое, о чём (и в первую очередь о главных действующих лицах крупнейшей социальной катастрофы в истории России) мы поговорим в следующих номерах газеты «Совершенно секретно». Естественно, сквозь призму современности.
Никита Кричевский
Источник: “Совершенно секретно”
