Глава аналитического департамента Центра политических технологий Татьяна Становая — о трансформации путинских элит
В конце июля центром Карнеги была опубликована работа руководителя аналитического департамента Центра политических технологий Татьяны Становой “Трансформация путинских элит 2014-2024”, которая в экспертном сообществе вызвала живой отклик: автор отмечает начало кадрового “перелома” в управленческой системе и серьезные перемены во внутриэлитных отношениях. Речь среди прочего шла о том, что аппаратная позиция перестала быть синонимом реального политического веса, что отныне востребованы не соратники, а исполнители, а в критериях отбора эффективность по значимости теперь не уступает лояльности. Говорилось и о том, что в настоящее время, по сути, формируется властная конфигурация далекого, 2024 года — того самого “постпутинского периода”, о котором прежде всерьез не дискутировали. “Огонек” попытался оценить элитные перспективы.
Сформулированные Татьяной Становой позиции представляются весьма занятными, хотя и не бесспорными. Уточнить принципиальные моменты “Огонек” попросил автора исследования.
— Вы пишете о том, что признаки управленческого износа проявились еще в 2013 году. Означает ли это, что все нынешние кадровые перемены произошли бы и в отсутствие событий на Украине, Крыму, санкций, Сирии?
— Я бы разделила влияние факторов, определяющих кадровую политику, на системные и конъюнктурные. Все то, что происходило до 2014 года, само по себе накапливало предпосылки к кадровым перестановкам, затем возникли новые вызовы, прежде всего экономического характера. При этом многие решения принимались либо инерционно, либо под давлением госкорпораций. Система в вопросах государственного управления и социально-экономической политики оставалась малоподвижной, громоздкой, неэффективной, “спящей” и коррумпированной. И хотя цены на нефть были на тот момент еще высоки, а неприятностей ничто не предвещало, управленческий износ накапливался. Так что от кадровой революции и без Крыма и Сирии было б не уйти, разве что сместились бы ее сроки. Обвал нефтяных цен процесс ускорил, а катализатором стал геополитический кризис, девальвировавший значимость нынешних элит для Владимира Путина. Политическая ценность соратников упала, создав потребность для найма молодых технократов.
— Чем, по-вашему, объяснить феномен: с одной стороны, возросший запрос на технократов, с другой — снижение аппаратного веса структур федерального правительства?
— Сама по себе властная конструкция, начиная с 2004 года (момента отставки Михаила Касьянова), не подразумевала наличие сильного правительства. Исключение одно — премьерство самого Владимира Путина. Но и до этого, и после кабинет министров был и остается техническим придатком Кремля. В условиях централизации принятия решений и доминирования механизмов “ручного управления” появление самостоятельной политической фигуры на этом посту невозможно — сама конструкция исключает принятие стратегически важного управленческого решения даже в неполитических сферах.
— Долгое время считалось, что силовики — чуть ли не кузница новой властной элиты. Спору нет, они лояльны, но как по части эффективности?
— Я думаю, что силовики по-прежнему остаются основной “кадровой скамейкой”. Подтверждение тому — разговоры о назначении Екатерины Горбачевой главой правового управления Госдумы: до этого она была первым заместителем начальника договорно-правового управления ФСБ. И, несмотря на то что силовики все разные, в глазах президента они по-настоящему свои — единственный надежный и политически ответственный класс. Другой вопрос, что и свои бывают не самого высшего качества: тут и конкуренция за сферы влияния, и коррупция, и злоупотребления, о масштабах которых президент неплохо осведомлен. “Хорошие люди, но со своими недостатками”,— видимо, так их воспринимает Владимир Путин. Стоит обратить внимание: в последние три года президент обсуждает и принимает решения преимущественно на силовых площадках. Возможно, причина в его повышенном доверии к информации, исходящей от силовых структур. В этом контексте влияние силовиков растет и будет расти. Но их роль меняется: из кадрового резерва они превращаются в стратегов, идеологов, аналитиков Владимира Путина, причем остро конкурирующих между собой.
— Но вы отмечаете смену вектора: сегодня и, видимо, в будущем эффективность и функциональность будут важнее личной лояльности. Обоснуйте, пожалуйста, этот тезис.
— Попытка уйти от неэффективности не всегда означает желание прийти к эффективности. Есть два ключевых фактора. Первый — психологическое стремление уйти от кадрового дискомфорта, расставить вокруг себя более динамичных, молчаливых, не задающих лишних вопросов “солдат”. Ценится исполнительность, функциональность, деполитизированность, технократичность. А эффективность — слишком большая роскошь для системы, потому что подразумевает в конечном счете успешность и результат, что не может не отразиться на политическом весе личности, а “новые тяжеловесы” системе не нужны. Так что главный запрос — на способность минимизировать издержки в обеспечении политики. Почему, например, оказался востребован Сергей Кириенко? Потому что он способен сделать скольжение Владимира Путина к новому сроку максимально плавным, с минимальными издержками. В этой же логике будут подбираться и другие кадры. Теперь о втором факторе. Я бы все же не стала столь жестко противопоставлять эффективность и лояльность. Если следовать этой логике, то завтра может быть назначен премьером какой-нибудь реформатор-гений без признаков личной преданности. Исключено. Лояльность остается критерием “по умолчанию” внутри системы. Нелояльных там нет. Иное дело, что одной лояльности уже мало.
— Каковы могут быть последствия ставки на технократов, с одной стороны, и концентрации реальной власти и влияния за пределами формальных институтов госвласти — с другой?
— Интересный вопрос. Думаю, что относительно скоро можно будет наблюдать медленный, но устойчивый процесс политизации технократов и институтов власти. Возможно, я ошибаюсь, но налицо системная проблема: когда, с одной стороны, есть крупные и влиятельные игроки “около” и “при власти” (их условно можно назвать госолигархами), а с другой — технократическая вертикаль, распределяющая блага. И если в прежние годы поток материальных благ шел в сторону госкомпаний, то сейчас приоритеты могут поменяться. Технократы будут врастать в должности и наполнять институты политическими смыслами. Поначалу все будет тихо, но сама по себе встроенность в вертикаль и доступ к ресурсам неизбежно сделают из них новую элиту. Думаю, что скоро (в диапазоне 3-4 лет) мы увидим, как важные политические решения будут приниматься на более низком уровне — с санкции Владимира Путина, но при его минимальной личной причастности к их выработке.
— По-вашему, гарантом стабильности будет становиться не личность, а сама система. Каковы шансы на то, что этого удастся добиться, если в истории России такого не было никогда? И кто в этом случае мог бы оказаться преемником в 2024-м?
— А после смерти Сталина разве система не устояла несколько десятилетий, несмотря на смену того, кто был у руля? Так же и здесь: если ресурсная база системы будет достаточной для поддержания ее жизнеспособности, уход Владимира Путина не приведет к ее краху, а создаст предпосылки для формирования постпутинской модели, где на место нынешнего национального лидера придет “Путин-2” или “коллективный Путин”. Ведь легитимность власти основана не столько на персональной любви народа к конкретному человеку, сколько на одобрении того “политического предложения”, которое сформировал Владимир Путин. Ближе всего, на мой взгляд, заданному образу соответствует Сергей Шойгу. Я не хочу сказать, он — преемник, но это такая политическая креатура, которая позволяет не сомневаться в дальнейшей прочности системы. В этом смысле интрига 2024 года заключается не в том, кто станет преемником, а в том, будут ли у системы ресурсы для поддержания своей жизнеспособности.
За честных и добрых
Детали
Исследование центра “Лаборатория Крыштановской”, проведенное с января по сентябрь 2016 года, в котором приняло участие 278 экспертов из 22 субъектов Федерации, 8 федеральных округов России, выявило довольно любопытную картину
47 процентов опрошенных убеждены, что одним из основных признаков “элитарности” является высокая образованность, талант и профессионализм, 34 процента — служение России, а 17 процентов — нравственность. Среди качеств, которые должны быть у элиты на первом месте, честность, на втором — доброта.
В общий рейтинг на звание элиты опрошенные россияне включили 2788 имен.
Первая “десятка”:
1. Владимир Путин (с “индексом признания” — 680)
2. Сергей Лавров (504)
3. Сергей Шойгу (462)
4. Леонид Рошаль (296)
5. Лео Бокерия (208)
6. Никита Михалков (182)
7. Константин Хабенский (180)
8. Чулпан Хаматова (176)
9. Дмитрий Медведев (174)
10. Жорес Алферов (163)
В ТОП-50 самой многочисленной группой оказались политики (15 человек), артисты и музыканты (по 7 человек), режиссеры (6), телеведущие (4), врачи и писатели (по 3 человека), ученые и художники (по 2 человека).
Бизнесмены, занимающие в аналогичных западных опросах лидирующие позиции, у россиян популярностью не пользуются: выше всех оказались Герман Греф (151-е место) и Михаил Прохоров (166-е). Тиньков, Потанин, Вексельберг оказались на “тысячных местах”.
“Оказалось, что мы любим людей, которые нами управляют и которые нас развлекают”,— убеждена гендиректор исследовательского центра “Лаборатория Крыштановской” Ольга Крыштановская.
Беседовала Светлана Сухова
Источник: “Коммерсантъ”
