Зачем они нужны Кремлю
Сегодняшние олигархи далеки от своих же образов эпохи Березовского: теперь не они указывают власти, что ей делать, а она расписывает роли и позиции. Кто-то собирает и хранит активы, кто-то строит мосты и инфраструктуру.
Вот и Алишер Усманов заговорил об олигархах. Слово это, по его признанию, ему противно, потому что есть в нем что-то унизительное для мужчин (возможно, ряд женщин с ним и согласится). Вроде «фаворита королевы». По его мнению, даже неловко быть олигархом — будто ты сделал что-то не так, стащил, к примеру, серебряную ложку со стола — можно продолжить мысль бизнесмена. Олигархов в России вроде как и не осталось, считает он и тут же одергивает себя — кроме одного!
Имя этого единственного, правда, не раскрывается, что создает интригу. Но жалеет его Усманов по-отечески: ничего у него не осталось, кроме одной компании. Все потерял, а теперь едет в пустом вагоне подобно одинокому пассажиру. Рудимент ушедшей эпохи. Жалко его: девушки не любят. К тому же в любой момент в вагон может войти строгий контролер и потребовать билет. Пассажир сначала будет делать вид, что ничего не понимает, затем начнет что-то сбивчиво объяснять и совсем запутается.
Но тем не менее Усманов поднял интересный вопрос. Ведь российское общество в значительной своей части не согласно с Усмановым. По данным ВЦИОМ, 94% россиян не сомневаются в наличии в стране олигархов, хотя и не слишком уверенно соотносят их с конкретными именами. В первой тройке народного рейтинга — Роман Абрамович (олигархом его называют 15% опрошенных), Олег Дерипаска (8%), Михаил Прохоров (7%). В чем солидарность населения с владельцем «Металлоинвеста» действительно проявилась, так это в негативной оценке этого явления. Хотя если смотреть на выделяемые в народе критерии понятия «олигарх» (а на первом месте здесь «люди с большим состоянием»), то Усманов, разумеется, имеет все основания оказаться в этом ряду.
Классическое понятие олигарха, связанное с прямой возможностью крупного капитала влиять на власть, вряд ли работает в современном российском контексте. Но есть в любой культуре слова-метки, которые, если пристанут, то потом отделаться от них возможно только через крутые повороты судьбы, как это случилось с Михаилом Ходорковским. В сознании населения наличие денег уже обеспечивает такое влияние: отсюда отождествление олигархии с обладанием крупным состоянием. И дело не только в стереотипах населения. Понятие «олигарх» используют американские финансовые службы, выстраивая свою санкционную политику: одним из ее направлений являются удушающие действия против «приближенных к Владимиру Путину tycoons и oligarchs».
Примерно такой же подход проявляется и в российской экспертизе. В известной концепции «Политбюро 2.0» политолога Евгения Минченко российская элита распределена по группам влияния, где федеральные политики объединены с представителями крупного капитала. При этом моментом внутреннего консенсуса является и понимание того, что за последние 15 лет влияние капитала на решения власти оказалось существенно сниженным; собственно понятие «время Березовского» как раз определяет черту между олигархическим капитализмом и последующей за ней эпохой, которая еще не нашла своего емкого определения.
В итоге может показаться, что понятие «олигарх» окончательно перешло в разряд публицистического высказывания. Его используют, выражая свою эмоциональную оценку, как сделал это в сердцах Усманов. Однако при всей публицистичности понятие это востребовано национальной культурой и западными экспертами, исходя из одной существенной мыслительной привычки: оценивать вес и ресурсный потенциал российского бизнеса по шкале взаимодействия с властью.
Собственно, через проекцию на власть (которая сама по себе сложное и многогранное понятие) определяются перспективы капитала, уровень его реальной защищенности, возможность быть услышанным, а в идеале — оказывать действительное влияние на нормативную базу. Олигархия в современных представлениях оборачивается не наличием теневого кабинета трех или семи толстяков, а сложными переплетениями и взаимодействиями двух институций. В их ролевой игре власть занимает, разумеется, доминирующее положение, но как это бывает в некоторых сексуальных перверсиях, между игроками формируется особый тип садомазохистской зависимости.
Стереотипно роли бизнеса в отношениях с властью описаны примерно так (сразу оговорюсь, что роли эти часто пересекаются, совпадают и ни одна из них не является завершенной). Роль первая — бизнес как хранитель. Функция эта предполагает, что крупный собственник держит некий актив, но согласовывает все стратегические решения по его управлению и в нужный момент должен отдать или передать его новому хранителю. Примеры такой передачи уже возникали, но особенно интересно проявится она в процедуре наследования по мере биологического старения первой волны собственников. Чисто номинальным такое держание не назовешь, но и как владение оно весьма условно.
Модель держателя может быть расширена до функции собирателя, когда задачей предпринимателя становится не только сохранение или органический рост актива, как в случае с тем же «Сургутнефтегазом», но и дальнейшая консолидация собственности за счет слияний и поглощений. Образы «консолидаторов» опять же хорошо известны, в них также отлично вписываются и компании с госучастием (разумеется, не олигархические уже по своей природе).
Далее в ряде случаев проявляется еще особая роль «оператора», или «агента». Да, бывают случаи, когда бизнесу нужно доверить серьезную государственную задачу, в которой рыночные аргументы не слишком очевидны. Например, построить объекты для крупного спортивного события или мост на какой-нибудь полуостров. Тогда предприниматель из регистра держателя переводится в регистр спецагента. И наконец, четвертый уровень — бизнес «сам по себе». Как-то так сложилось, что здесь тесная связь с государством отсутствует, бизнес функционирует на основе частного интереса. Примеров в крупном сегменте не так много, как хотелось бы, но они есть. К примеру, так выглядит группа Михаила Фридмана и его партнеров.
Интересным интеллектуальным упражнением было бы разбросать российский список Forbes по этим регистрам. Если какой-то предприниматель попадает сразу в несколько классификаторов, он, с точки зрения власти, вообще молодец. А если только в один, здесь надо присмотреться: как, что, почему такая обособленность, нелюдимость? Нет ли здесь отсутствия коллективизма, ложного понимания своей собственной роли в создании капитала. Вот братья Магомедовы, возможно, преувеличили потенциал своих личностей, проявили избыточный снобизм.
Таким образом, если и оставлять в обойме понятие «олигарх», то его симбиоз с властью предстает в вывернутом состоянии: не он указывает власти, что ей делать, а она расписывает роли и позиции. И здесь Усманову нечего стыдиться — на войне как на войне. Но как хорошо известно тем, у кого есть домашние животные, в конечном счете сложно сказать, кто и кем управляет. Если бизнес становится частью экосистемы, то его надо поддерживать и оберегать, защищать от недружественных воздействий, чтобы не нарушить общий баланс. Границы между резервуарами становятся очень условными, управленческие позиции нечеткими, формализация отношений едва ли возможной.
Стоит ли драматизировать подобную ситуацию? Я бы не стал. Ее корни гораздо глубже свежей почвы российского капитализма. Общественная ценность человека или актива в российской культуре всегда определялась внутри иерархии целей государства. Автономное существование — роскошь, которую надо заслужить и до которой надо дожить, как до пенсии.
Алексей Фирсов
По материалам: “Forbes”
