Застой в цеху

Сам показатель производительности разбивается на несколько составляющих, из которых наиболее показательной является общая факторная производительность, очищенная от капитальных и трудовых затрат. В индикаторе, впервые примененном нобелевским лауреатом Робертом Солоу, остается лишь уровень развития физических технологий, а также знаний и умений работников и предпринимателей, что можно объединить словосочетанием «человеческий капитал». Если упростить картину, то производительность труда отражает уровень технического развития общества и суммы накопленных знаний.

Когда производительность растет, то одно и то же число работников могут произвести большее количество того или иного товара или услуги. Или произвести более качественные товары, при этом не тратя больше времени на труд. Рост количества и качества производимых товаров и услуг обеспечивает повышение изобилия в экономике, позволяет платить сотрудникам больше, а они, в свою очередь, могут больше потреблять и/или иметь свободного времени. Так растет ВВП и общее благосостояние общества. В период циклических кризисов и то, и другое может снижаться, но в долгосрочной перспективе движение идет в одном направлении — вверх.

Ниже только Мексика

В России производительность обвалилась в начале 1990-х годов, хотя и в меньшей степени, чем экономика в целом, — свою роль сыграла примитивизация экономики после крушения прежней модели. Но со второй половины того же десятилетия начала наблюдаться обратная картина. Производительность стала резко расти, в 2000-х годах достигнув темпов в 5–10%. Это было связано как с эффектом низкой базы и восстановительным ростом, так и с появлением новых индустрий, широким внедрением новых технологий и ноу-хау, а также перевооружением предприятий в большинстве отраслей. К примеру, в 2005 году в среднем по экономике производительность труда выросла на 5,5%, а в некоторых сегментах сектора услуг подскочила до двузначных показателей.

Даже после потрясений 2008 года показатель продолжил расти, пусть и более скромными темпами — в посткризисный 2010-й он увеличился на 3,2%. Но вскоре рост стал замедляться. Причем особой связи с кризисом 2014 года незаметно — производительность упала ниже отметки в 2% еще за год до того. С тех пор ей так и не удалось вернуться хотя бы к показателям 2011–2012 годов, уже далеко не прорывных.

В начале 2018 года была поставлена цель добиться роста производительности до 5% в год. Пока до этого очень далеко. По итогам прошлого года, показатель увеличился всего на 1,7%, практически неотличимо от результатов предыдущих лет.

При этом, по сравнению с развитыми странами, производительность труда в России отстает, и по-прежнему очень сильно. Из всех государств ОЭСР по данному показателю РФ превосходит только Мексику. Даже сравнение со странами в целом сопоставимого уровня развития оказывается не в нашу пользу — и Польша, и Венгрия, и прибалтийские государства находятся впереди.

Собственно, сравнительно низкая производительность труда во многом обеспечивает низкий уровень зарплат и доходов населения в нашей стране. Без качественного роста в этом направлении невозможно наращивать заработную плату. Если последняя будет долго расти опережающими темпами по сравнению с производительностью, то экономика потеряет конкурентоспособность и рано или поздно доходы работников скорректируются.

В то же время не стоит думать, что на данный момент в России сотрудникам как-то сильно переплачивают. По крайней мере если сравнивать с другими странами Восточной Европы, то можно сделать обратный вывод — россияне могли бы зарабатывать и побольше. Исследование ВШЭ, опубликованное в июле 2018 года, показало, что средняя зарплата в Польше (с учетом паритета покупательной способности) превосходила российскую на 42%. А по данным ОЭСР, производительность труда в Польше (на одного человека в год, без учета количества отработанных часов) больше, чем в России, только примерно на 30%. Пример Венгрии столь же нагляден: средние зарплаты там выше на 28%, а вот разрыв в производительности составляет всего 21%.

Представление о завышенных зарплатах в России базируется на частом цитировании мнений экономистов о том, что в 2000-е и начале 2010-х годов доходы работников росли быстрее производительности труда. Это действительно так, но подобный эффект был своеобразной компенсацией за 1990-е годы, когда наблюдалась обратная картина — производительность упала не так сильно в сравнении с заработной платой. Схожую ситуацию мы можем наблюдать и сейчас, когда зарплаты в реальном выражении падают на протяжении нескольких лет подряд, а производительность, пусть и медленно, но растет. Зарплаты в России могли бы подрасти на 10–15%, и это бы не нанесло ущерба конкурентоспособности экономики. Но еще более существенный их рост возможен только за счет более эффективной работы.

Всё же с чем связано резкое замедление роста производительности в России в 2010-е годы? Программный директор Международного дискуссионного клуба «Валдай» Ярослав Лисоволик считает, что всё дело — в хроническом недостатке инвестиций.

— Нехватка инвестиций в инфраструктуру и обновление оборудования в долгосрочном плане могут иметь негативный эффект для производительности труда, — рассказал он «Известиям». — Для России именно этот фактор наиболее значим. У нас на протяжении длительного времени ключевым драйвером экономического роста было скорее потребление, чем инвестиции. У нас старело не только население, но также и оборудование, и инфраструктура, особенно транспортная. Это слабое звено российской экономики.

По его мнению, одним из выходов из сложившейся ситуации могут стать национальные проекты. В условиях недостатка частных инвестиций роль придающей импульс инвестиционной активности силы может сыграть государство.

— Не зря правительство запускает национальные проекты, нацеленные в первую очередь на то, чтобы заработал механизм ускорения инвестиционного роста и, соответственно, производительности, — отметил Лисоволик.

Неиллюзорная стагнация

Замедление темпов роста производительности труда в последние годы является не только российской проблемой. В какой-то мере она стала болезнью многих развитых и некоторых развивающихся стран. Они в целом столкнулись с более скромными темпами экономического роста в XXI веке, но это как раз можно объяснить стагнацией численности населения (особенно находящегося в трудоспособном возрасте). Понять причины спада производительности намного сложнее.

Статистика наглядно показывает наличие проблемы, причем распространенной в «первом мире» практически везде. Сильнее всего она проявилась в США, где в 2000–2005 годах производительность труда в среднем росла на 2,2% в год. В 2010–2015 годах, напротив, был зафиксирован спад на 0,2% в среднем в год. В Великобритании рост производительности по сравнению с первыми годами XXI века упал в 10 раз, в Германии и Франции — вдвое, в Японии — в три раза. В той же Британии эксперты оценили потери в производительности из-за смены тренда примерно в 30%. Другими словами, если бы Соединенное Королевство развивалось после кризиса 2008 года так же, как и до него, его экономика была бы эффективней на треть по сравнению с тем, что имеет сейчас.

На общем фоне есть счастливчики вроде Ирландии, где в 2015 году производительность скакнула на 22%. Это объясняется просто: Ирландия — «налоговое убежище», и данная цифра является статистическим искажением, вызванным банальным переводом прибылей крупными корпорациями из других юрисдикций.

Такие статистические отклонения заставили многих специалистов, обращающих внимание на проблему, задуматься о том, не является ли всеобщее замедление роста производительности труда просто иллюзией, вызванной тем, что мы не можем подсчитать все эффекты от, например, интернет-экономики? Возможно, ВВП, от которого вычисляется производительность, что-то недоучитывает? Так, Википедия является бесплатным сервисом для миллиардов людей, но она не генерирует значительной добавленной стоимости, тогда как ее польза и вклад в экономику и благосостояние очевидна.

Этим вопросом экономисты в последние годы активно занимались, и консенсус мнений заключается в том, что, хотя и современные метрики несколько недооценивают вклад цифровой экономики в ВВП, полностью феномен снижения производительности они объяснить не могут. Так, Чед Сайверсон в 2017 году оценил выпавший из-за сниженного роста эффективности (по сравнению с 1990–2000 годами) кусок ВВП США в $2,7 трлн. Даже по самым щедрым расчетам недооценка пользы от цифровых технологий не превышает $860 млрд, что составляет значительно меньше трети от искомого. Согласно большинству других исследований, эта цифра намного ниже и общие «потери» производительности из-за неточности подсчетов не могут превышать считаные десятые доли процента за все последние 10 лет вместе.

Кроме того, не стоит забывать о том факте, что и производительность самих статистических ведомств со временем растет. Они по-прежнему не могут учитывать всё, но раньше они упускали из виду еще больше. Постоянно появляются новые поправки и коррекции основных экономических данных, как, к примеру, гедонистический индекс, учитывающий качество товаров и «удовольствие», которое потребитель получает в результате его использования. Это работает по всей экономике от автомобилей до компьютерных игр. Более того, в США в 2016 году статистическое бюро перенесло траты на научно-исследовательские и конструкторские работы (НИОКР) из текущих расходов в инвестиции, что одним махом увеличило американский ВВП на $1 трлн. Одним словом, если сейчас рост производительности недооценивается, то в былые времена он недооценивался еще сильнее, и любой недоучет не может быть объяснением довольно сильного падения этого показателя в наше время.

Усыхание технологического древа

Другие попытки объяснить феномен предполагают, что, как и в России, в ведущих странах Запада медленный прогресс производительности вызван обвалом инвестиций после кризиса 2008 года. Ряд экспертов ожидает, что в ближайшие годы ситуация выправится, поскольку кризис закончился и эффект от новых капиталовложений должен проявить себя. Так случилось, к примеру, в Америке в 1990-х годах. Однако частные инвестиции всё еще не вернулись к докризисным показателям, что ставит такие оптимистичные ожидания под сомнение.

Еще одна теория гласит, что проблема состоит в действиях центральных банков после кризиса. Массовые программы поддержки для крупнейших банков и компаний, которые оказались «слишком большими, чтобы рухнуть», привели к тому, что неэффективные организации остались на рынке, и, таким образом, не произошло естественной чистки финансовых и других отраслей. Сверхнизкие ставки рефинансирования также искусственно поддерживают на плаву множество непродуктивных «зомби»-фирм, которые при другой денежно-кредитной политике вылетели бы в трубу и освободили бы место для новых, потенциально более сильных игроков.

Любопытную идею высказал профессор Роберт Гордон в своей книге «Подъем и упадок американского экономического роста» (2016). По мнению экономиста, в последние 150 лет мир прошел через три технологические революции. Первая — в XIX веке — дала миру паровые машины и железные дороги, вторая, начавшаяся на рубеже веков, обеспечила нас промышленным электричеством и двигателем внутреннего сгорания, а также массой производных от них устройств вроде автомобиля, самолета и холодильника. Наконец, третья — информационно-компьютерная революция — прошла уже на глазах многих из нас в конце XX века.

Гордон считает, что по своему эффекту на производительность самой сильной была вторая революция, тогда как третья, напротив, оказалась самой слабой. Она грандиозно повлияла на сферы информации и индустрию развлечений, но уже в промышленности ее влияние было более скромным, хотя, безусловно, и не нулевым. Как бы то ни было, но сильнее всего ее влияние ощущалось с середины 1990-х по середину 2000-х годов, а вот к концу прошлой декады стало сходить на нет. В результате общая факторная производительность 2006–2015 годах замедлилась до уровня 0,6% в год, что является абсолютно худшим показателем за последние полтора века. И процесс был запущен еще в середине прошлого десятилетия, и роль глобального кризиса в нем не стоит преувеличивать.

Вывод экономиста состоит в том, что человечество уже собрало самые доступные и легкие «плоды» с древа технологий и дальнейший рост производительности обеспечивать будет намного сложнее. Соответственно, сложившая ситуация — надолго, и на рост, как в прошлом веке или в начале нынешнего, рассчитывать в сколько-нибудь обозримом будущем не стоит.

Ярослав Лисоволик в свою очередь не считает, что мир уперся в технологический «стеклянный потолок».

— Достаточно посмотреть на тот рост, который могут показать развивающиеся страны, внедряя уже разработанные в развитом мире технологии. Ну и есть очень большие возможности у искусственного интеллекта, анализа больших данных — их еще только предстоит осознать и использовать, — сказал собеседник «Известий». По его мнению, в нынешнем проседании виноваты в первую очередь разнообразные финансово-экономические факторы — от изменения структуры экономики (в сфере услуг производительность в принципе не может расти так же быстро, как в обрабатывающей промышленности) до старения населения.

Сближение черепашьими темпами

Россия, по идее, должна догонять ведущие страны, особенно с учетом кризиса роста, которые они в данный момент испытывают. По словам Лисоволика, существует теория американского экономиста российского происхождения Александра Гершенкрона, которая формулируется как «преимущество технологического отставания».

— Отстающие страны могут перенимать технологии лидеров и тем самым осуществлять догоняющий рост. Однако она не всегда срабатывает, особенно в рамках текущей мировой экономической структуры, — заметил он.

Он добавил, что проблема не только и не столько с выработкой новых систем и инноваций, сколько с их распространением от развитых к развивающимся странам.

— Это может быть не только на уровне государств, но и на уровне отдельных компаний или регионов. Насколько они готовы принимать эти технологии — ведь для них тоже нужна определенная инфраструктура, человеческий капитал и т.д.? — заключил эксперт.

В свою очередь, как отметил руководитель группы аналитиков «ЦАФТ» Марк Гойхман, Россия на самом деле все-таки приближается к ведущим государствам, пусть и медленно. Для развитых стран характерно превышение производительности труда над российским уровнем в несколько раз, но наращивать его им сложнее.

— Например, в целом страны G7 подняли ПТ с начала десятилетия на 22% — с $53,8 до $65,6 на человеко-час; США — на 20% с $62,1 до $74,4; Великобритания — на 18% с $51,4 до $60,6; Норвегия — на 13% с $76,6 до $86,8. У России, с ее ростом на 24%, темп оказался, таким образом, даже выше и примерно соответствующим результатам таких стран, как Испания, Венгрия, Люксембург, Финляндия, Бельгия, — сказал аналитик.

Дмитрий Мигунов

По материалам: “Известия”