Домжур восполнял жажду не только по материальной, но и духовной пище.
Спрятанный за чугунной оградой, недоступный, как турецкая крепость, влекущий к себе кулинарными ароматами мира вперемешку с запахом натертого паркета, приютившийся в тихом дворе, через дорогу от сверкающего, похожего на «Титаник», ресторана «Прага», согретый негромкими фонарями Бульварного Кольца, — о, Домжур!..
При этом слове французы услышали бы что-то свое, родное, журчащее, размышляя — ля домжюр или лё домжюр, — но нет, не обольщайтесь, французы, это наша аббревиатура! Синдром неувядающего стиля и младосоветской лексики (ликбез, рабкрин, роддом). Но сколько, пардон, в этом слове слилось!
Закури сигарету, прикрой глаза, вспомни эпоху одного, ну, двух сортов пива, желания прибиться хоть к какому-нибудь теплу коченеющего города. Соединить уставшую от написания заметок задницу хоть с каким-нибудь стулом в любом шалмане, где всегда «мест нет». И до такой степени «приносить с собой запрещено», что гоняет милиция за одно горлышко полупустой бутылки портвейна, показавшееся из-за пазухи, — только представь себе всё это, — сразу же возникнет тысяча ассоциаций.
Вся журналистская Москва семидесятых, восьмидесятых годов делилась на членов и не членов этой великой масонской организации — Союза журналистов СССР. За заветные красные корочки боролись с не меньшим энтузиазмом, чем за звание мастера спорта. Потому что корочки не столько помогали карьере, сколько давали привилегию не дрожать, не волноваться перед тяжелыми дверьми на Суворовском (тогда еще) бульваре. А гордо, строевым шагом шествовать через кордоны. Приветствовать бабушку-дежурную многозначительным поклоном головы — мол, свои, не узнаете? Небрежно бросить куртку в гардероб, и, проведя пальцами по шевелюре перед зеркалом, слиться с кланом посвященных.
Впрочем, было время, когда один член мог провести с собой одного нечлена. Так и я впервые приобщился к этому Храму Добра и Света, когда мой друг, неистовый репортер из «Комсомолки», сказал: «Я поведу тебя в Домжур!»
Кулинарно-выпивальная иерархия Домжура была тесно связана с количеством наличных в наших карманах.
С суммой до 50 копеек (старыми, дореволюционными) можно было рассчитывать на чай в буфете первого этажа, а затем на очередное нудное мероприятие в зале, на встречу с ветераном, например, — редактором «Вечёрки» Индурским, если только не показывали интересное кино.
Рубль как таковой давал моральное право спуститься в пивнушку. Это был стартовый рубль, которого хватало, чтобы, взяв пару кружек белопенного, горсть ржаных сухариков, пару соленых бубликов или (полное бесчинство!) двух раков, оглянуться по сторонам — нет ли братьев по разуму, которые должны тебе рубль еще с прошлой зарплаты. Этот второй рубль уже мог дать веселью непредсказуемое продолжение…
Ну, а если ты опрометчиво решил, не дойдя еще до дому с только что полученным гонораром, завернуть на Суворовский, тебя подстерегала вершина удовольствий — ресторан!
Впрочем, кафе, пивнушка и ресторан удивительным образом сообщались друг с другом. Одно заведение являлось логическим продолжением другого.
Сидишь, бывало, с опущенным носом перед пустой чашкой, тянешь время, ковыряясь ложкой в кофейной гуще. Проклинаешь всё — свои полставки в газете, скрягу-ответсека, платящего пять копеек за строчку, подоходный налог (как нынче ясно — о, милосердный, о, щадяший!). Суровые алименты за грехи юности. Из последних сил корчишь из себя Хэмингуэя в Париже под недобрые взгляды из очереди. И вдруг — ба! — как из-под земли вырастает фигура, тащит тебя за рукав пропивать случайную премию.
Премии именовались немыслимо для слуха коллег конца ХХ века. Например: «За творческие успехи в освещении всесоюзного соцсоревнования бригад, вставших на ударную вахту…»
…Итак, мы с другом спустились в пивнушку, где стоял за столиками и галдел народ.
Друг тарахтел без умолку, склоняясь к моему красному уху мокрыми от пива губами:
— Ты посмотри только, сегодня здесь хай-класс!.. Вон того видишь, — Аграновский Валера…Не путать с Анатолием!.. А это Гек Бочаров!.. О!.. И Голованов тут! Здорово, Слава!.. Познакомься, это Толя!..
Сердце обмирало. И это он так запросто с НИМИ?.. Лауреата Ленинской премии Василия Пескова — Васей кличет…Да мы его на третьем курсе журфака проходили… Аграновского, очерками которого зачитывалась страна, — Валерой!?.. Геннадия Бочарова, признанного репортера, — каким-то Геком… И какое до меня дело Ярославу Голованову, главному репортеру Байконура, автору книг о Королеве, и какой он для меня Слава?..
Звезды могли спокойно сидеть в ресторане. Денежки у них водились. Но они часто предпочитали пивнушку. Кажется, не столько потому, что любили пиво, а потому, что не могли отказать себе в удовольствии насладиться восторженными взглядами щенят из мелких газет, гонорарщиков, стажеров.
— Так тебя Толей зовут? — Голованов вдруг оторвался от пивной кружки. — А служишь где?..
И — отеческое похлопывание по плечу. Дескать, дерзайте, юноша, побольше, получше пишите, и тогда, может быть… Или не пишите вовсе.
Уж только от этого похлопывания, совсем не обидного, почти шутливого, от рукопожатия становилось теплее на душе; стены тесной пивнушки раздвигались, открывая дивный пейзаж, что-то вроде предгорья Памира, где я много лет спустя мерз возле телекамеры, или сияющей вершиной Арарата по ту сторону границы, а значит — недосягаемого, не твоего. И пишущая машинка, которая вместо «у» печатала «ы», и потертая гитара, и холодильник с засохшим сырком «Юность», — это были не банальные вещи амбициозного новичка, рекрута прессы, а волшебный инструмент достижения неземной славы. Да уж, никак не меньше.
…Спасибо, Ярослав Кириллыч, что не вывели на окраину, не показали дымы другого времени, где тебя заочно приговорят к смерти исламские фундаменталисты, где ты хватанешь чернобыльских рентген или засядешь в окопах чужой войны…
Традиционно в ресторане Домжура не звучала музыка, она бы мешала гостям общаться на высокие профессиональные темы. А именно: кого уволили, кого незаслуженно повысили, кто с кем переспал. И на политические: когда же закончится коммунистическое безумие. (Знали бы, что ждет впереди!).
Поговаривали, что прямо в столики вмонтированы микрофоны для подслушивания вражеских разговоров. Если это на самом деле имело место, представляю, какими поразительными знаниями обогатились офицеры-технари из КГБ, сколько бы мемуаров могли написать!
Но что за чудо был ресторан!
Уже у самого порога тебя, усталого, измотанного летучками, планерками и разносами встречала лучезарной улыбкой официантка Нина, провожала к столу и ласково спрашивала: «Тебе как обычно?.. Ну, на червончик, да?..» И немедленно исчезала в лабиринте кухни.
Нина гениально чувствовала, когда, как и что нужно подать. И эта последовательность, которая могла бы показаться странной в парижском «Максиме», более чем оправдывалась особенностями посетителей Домжура.
Первым делом на столе появлялся охлажденный графинчик с водкою (а чаще покрытая добротным инеем поллитровка «Московской») и любимая закуска всех времен и народов — селедка с отварным картофелем, в меру приправленная уксусом и маслом в веселом сопровождении зеленого лука.
Выпивали по первой.
Не успевали еще налить, как из тумана вновь возникала Ниночка с подносом. Как ей удавалось угадывать, что да, вот именно сейчас, под вторую, так уместны эти хрустящие розетки с паштетом и острая капуста по-гурийски, щедро политая ореховым соусом. А еще — маринованный чеснок, нежнейшие оливки да ломтики изумрудных огурцов от тепличного хозяйства ЦК КПСС… А еще всенепременнейшие пшеничные булочки, заботливо подрумяненные в духовке!.. А еще сливочное маслице на льду и ломтики ароматного израильского лимона, попадавшего на нашу коммунистическую родину через Египет или Марокко!.. А ещё… Нет, пока все. Потому что Нина умела выдержать паузу для главного удара.
Как непринужденно, как легко было ей, работавшей в Домжуре во времена Хрущева и оттепели, уж ей-то, которая потчевала еще Аджубеевы «Известия», распознать посетителей с первого взгляда.
Почему никто из нас ни разу не удосужился спросить её отчество? Домжуровна?
В том же зале сидели незнакомые люди в клубных пиджаках с блестящими пуговицами, дико раскрашенные дамы в бриллиантах, хмурые красавцы, вертящие на пальце брелок от «Жигулей». Как они разжились удостоверениями — не понятно. По этому поводу Юра Щекочихин, писавший о нашумевшем в те годы деле «Океан», как-то заметил: «Хозяева жизни, моя клиентура. Никуда ездить не надо».
Этих Нина обслуживала сдержанно, вежливо и надменно.
И явно благоволила к журналистам.
Вопреки строгому приказу, присаживалась за столик в конце работы, выпивала малость, подпирала голову руками и слушала удивительные байки про далекие города, про нравы начальства, про опоздания на самолеты и смешные ошибки в газетах. Возможно, в конце концов, нашей бесшабашной братии и удалось убедить ее в том, что когда-нибудь жизнь переменится к лучшему.
…Но вот наступал Час Искушения. Момент Поджарки.
Вставаньем и аплодисментами приветствовали мы вынос посудины с мерцающими угольками. Сей агрегат, увенчанный огромной сковородой, в которой еще шипело, нежилось жаркое из свинины с картошкой. Памятуя негласное правило — не допивать бутылку до дна, пока не принесут Ее Величество Поджарку, мы зачарованно глядели на эти румяные кусочки в булькающем янтарном соусе, и сами собой произносились последние тосты дружбы и любви.
Согретые водкою, праздничной, невероятной едой, журналисты не спешили, не бросались к телефону-автомату звонить Первым Женам, имевшим чутье на такого рода загулы, беспечно пропускали последний поезд метро и не ловили судорожно такси — до Сокольников, до Медведкова, до Чертанова…Топали насквозь через Бульварное Кольцо, которое и было Родиной. Все здесь, под боком, неподалеку, — и редакция газеты, и Рождественка, где проживала некая разведенка из машбюро, и скамейка возле Чистых Прудов имени бессмертного портвейна «Агдам», и дом друга с единственным светящимся на весь квартал окном, томиком Бунина на столе, гитарой на стене, гранеными стаканчиками в буфете и буханкой хлеба.
Домжур, иногда казавшийся официальным, строгим, даже вздорным, никогда не казался пошлым. Чаще — загадочным.
Кто оставался в зале, когда то гасли, то зажигались люстры — знак к закрытию ресторана? Какие люди с кейсами приходили сюда ночь заполночь, когда снова накрывался стол и поваров не отпускали до утра? Какие тайны хранили недра бесспорно лучшего ресторана в Москве?
Говорят, по ночам при либеральном (и, конечно, бесстрашном) начальстве читывали здесь вслух самиздатовские книги — воспоминания Лидии Чуковской, «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына, повести Максимова, Некрасова, которые если и давали в руки, то на ночь, не более. Так Домжур восполнял жажду по духовной пище с черного хода.
Иная жажда, когда трескались губы, пересыхало горло, тряслись руки и раскалывалась голова, — эту жажду лишь строго посвященные могли утолить на рассвете, с пяти до шести утра, еще до того, как московский люд, наспех глотнув чайку, спешил строить социализм. Домжуровский повар еще с вечера закладывал варить настоящий грузинский хаш, которым угощал друзей под одну-другую холодную стопку водки.
Это было время потёртых пиджаков, ясных мыслей и отчетливых надежд. Странно, что оно давно закончилось. А Домжур — всё ещё открыт. Пока открыт…
Анатолий ГОЛОВКОВ
один из лауреатов премии Союза журналистов СССР
самого последнего «призыва»
