Владимир Кулистиков и Александр Пыжиков продолжают вскрывать потайные механизмы исторических процессов
25 июля в “Огоньке” (N 29) под рубрикой “Тема номера” было опубликовано несколько материалов, в которых публицисты и историки с разных позиций рассматривали ситуацию в предреволюционной России. Местами было весело: историки опирались на факты, публицисты предлагали неожиданные интерпретации. Авторы текста “Последнее лето империи”, например, отстаивали замысловатую версию былого, в соответствии с которой падение империи Романовых — дело рук внешних недоброжелателей Отечества и союзников России по Антанте. Со времени той публикации прошел всего квартал, и вот, к изумлению редакции, те же авторы предлагают новый взгляд на российскую историю. На этот раз они полагают, что в потрясениях виновны злодейски настроенные внутренние “враги” — либерально ориентированные промышленники и предприниматели. Версия, что и говорить, злободневная. Вот только академические ученые разделить ее не готовы.
Великий князь Михаил Александрович не имел обыкновения беспокоить венценосного старшего брата по поводу государственных дел. Но в ноябре 1916 года он не выдержал. В письме, адресованном в могилевскую ставку, великий князь пророчествовал: “Решительно со всех сторон я замечаю образ мыслей, внушающих самые тревожные опасения не только за тебя и за судьбу нашей семьи, но даже за целостность государственного строя”. Видимо, и в “Яхт-клубе”, где бывал далекий от политики младший брат царя, только и было разговоров, что о грядущей политической буре.
Для воюющей страны даже простые перестановки во власти сопряжены с риском дестабилизации фронта и тыла, а смена режима по ходу боевых действий равнозначна катастрофе. На нее могут сознательно работать разве что агентура противника или подпольная секта, стремящаяся любой ценой захватить власть. В тогдашней России качества агентов и сектантов счастливо сочетались в большевиках. Еще в самом начале Первой мировой Владимир Ленин разъяснил: национальная гордость великороссов не имеет ничего общего ни с имперским статусом, ни даже с территориальной целостностью страны, и принялся пропагандировать идею превращения империалистической войны в гражданскую. Однако, томясь в швейцарской безвестности, гений пока только прожектерствовал. Практической же подготовкой перехвата власти с не меньшим энтузиазмом занимались другие люди, совершенно иного пошиба. Не шпионы и не подпольщики. Они считали себя полномочными представителями общества, “гражданского общества”, как сказали бы сегодня. И от имени этого общества уже не первый год бросали вызов монархии.
По советской мифологии движущая сила февральской буржуазно-демократической революции — питерские пролетарии и крестьяне, недавно надевшие шинели солдат столичного гарнизона. Однако современники, не понаслышке знавшие об изнанке событий, не склонны преувеличивать значение взбунтовавшейся улицы. “Если мы возьмем и рассмотрим все те события, которые произошли, то должны сказать, что первый толчок тому движению, которое развивалось в Петрограде, которое в конце концов смело династию Романовых, дал Военно-промышленный комитет в лице его рабочей группы”. Об этом на торжественном заседании 9 марта 1917 года в Петрограде с гордостью возвестил член московского ВПК Виктор Переверзев. По его мнению, массовые манифестации, стачки и даже солдатский бунт — всего лишь фон, а не причина переворота, механизм которого был запущен не уличной, а кулуарной силой. И накапливалась она не в переулках и подворотнях, а в легальных и респектабельных структурах, пользовавшихся покровительством государства.
Одну из них Переверзев называет — Центральный военно-промышленный комитет и его рабочая группа. Другой был Земгор, возникший при слиянии в середине 1916 года двух союзов — Земского и Городского. Официальная цель этих неправительственных (по современной терминологии) организаций — помощь фронту. Оценка этой помощи в зависимости от политических предпочтений очевидцев разнится. В воспоминаниях вождей либерального движения Земский и Городской союзы мелькают постоянно. Их вклад в войну огромен: поддерживают раненых, налаживают интендантские поставки по самой широкой номенклатуре и т.д. А вот в мемуарах рядовых фронтовиков — иная оценка, совсем нелестная. Общественников презрительно именуют “Земгусарами”, окопавшимися в тылу, шатающимися по ресторанам и митингам. Примерно тоже в воспоминаниях фронтовиков говорится о Военно-промышленных комитетах, через которые предприимчивое купечество “оседлало” бюджетные потоки.
Центральный ВПК возглавил Александр Гучков, слывший личным врагом царской четы. Еще в 1912 году этот лидер октябристов занялся разоблачением Григория Распутина
Имена дельцов ВПК, увеличивших за годы войны при том же объеме производства доход в 4-5 раз, хорошо известны. Так, московскому фабриканту Николаю Прохорову нажитые на поставках фронту средства позволили погасить банковские обязательства на 6 млн рублей, а также зафиксировать прибыль в 7 млн. Московский ВПК Павла Рябушинского покупал у одного из заводчиков колючую проволоку по 12 рублей за пуд, и хотя малый бизнес предлагал выполнить тот же объем работ по 6,5 рубля за пуд, подряда он не добился. Процветало распределение заказов исключительно по своим и по значительно завышенной стоимости. При этом ВПК налегали на саморекламу. Например, ящики для боевого снаряжения предусмотрительно украшались надписями “Центральный ВПК”, что создавало впечатление необычайной продуктивности последнего. Тогда как на самом деле доля Военно-промышленных комитетов в снабжении фронта не превышала 20 процентов. Тем не менее кадетская “Речь” без тени смущения писала, как ВПК покрыли страну лязгом и грохотом машин, станков, вырабатывающих снаряжение.
Критики этих организаций отмечали еще одну примечательную деталь. Активисты были далеки от того, чтобы жертвовать на войну до победного конца свои кровные. Они жаждали и добивались для себя крупных субсидий из бюджета воюющей страны. К октябрю 1916 года добровольные помощники армии получили: “Союз земств и городов” — 560 млн рублей, ВПК — 170 млн рублей. Для сравнения на “морскую программу” — на самый амбициозный оборонный проект Российской империи за период 1908-1916 годов ушло 600 млн рублей.
Неоднократно высокопоставленные царские чиновники, умевшие считать казенные деньги, указывали государю на неэффективность столь щедрых вливаний, на нецелевое использование бюджетных средств и на эгоизм их получателей. За что либеральная пресса немедленно зачисляла их в разряд ретроградов и требовала отставки. У императора же, видимо, были свои соображения. Он не столько ждал помощи от этих организаций, сколько хотел образумить и нейтрализовать окопавшихся в них оппозиционеров, даже пренебрегая собственными антипатиями. К примеру, Центральный военно-промышленный комитет возглавил Александр Гучков, слывший личным врагом царской четы. Еще в 1912 году этот лидер октябристов занялся разоблачением Григория Распутина и при этом, как утверждалось, пошел на фальсификацию личных писем императрицы и великих княжон к старцу. За что был назван Николаем II “подлецом”. Это обстоятельство сделало Гучкова убежденным противником самодержавия.
Под стать ему подобрались и другие видные деятели Центрального ВПК. Его заместитель Александр Коновалов отличался исключительной широтой политических взглядов. Еще в довоенные годы он выступил с инициативой создать антиправительственную коалицию из общественников, эсеров, большевиков и др. По воспоминаниям современников, радикалов привлекала и неординарность личности Коновалова. Передовой фабрикант-текстильщик, получивший образование в Германии и Англии, тратил средства на улучшение жизни своих рабочих — строил жилье, больницы, школы, ограничил трудовой день 9 часами. А по части субсидий экстремистам с ним могли тягаться разве что Савва Морозов, Павел Рябушинский, Иван Сытин.
Деятели либеральной оппозиции, в том числе и крупные предприниматели, в 1910-1914 годах не жалели сил и средств для разжигания массовых протестов. Стачки проходили, как правило, по одному сценарию: “сначала общее собрание рабочих на заводах, потом демонстрации, шествия по улицам с флагами и пением революционных песен, столкновения с полицией, попытки разгрома трамваев”. Как отмечало столичное “Новое время”, властям давно пора понять, что этот “человеческий муравейник”, захваченный враждебными страстями, не подвластен общему гражданскому порядку, “слушается своих собственных вожаков и начинает творить что-то дикое, смутное и нелепое”. Причем эти вожаки руководствуются какими-то своими интересами, а толпы рабочих выступают в роли “пушечного мяса”.
МВД было хорошо осведомлено об инициаторах происходящего. Как вспоминал тогдашний костромской губернатор Петр Стремоухов, департамент полиции регулярно извещал его о роли революционных организаций в беспорядках, в том числе и у него в губернии. Сообщения прямо указывали на тесное взаимодействие левых партий с членом Государственной думы фабрикантом Александром Коноваловым. Такие же сведения поступали из Москвы. По архивным свидетельствам, с 1910 года Рябушинский неоднократно передавал наличные социал-демократам. Полиция сопроводила эту информацию комментарием: “Откровенно говоря, причислять Рябушинского к социал-демократической партии никто и не подумает, но взять с него деньги на такие дела более чем легко”.
Парадокс: вступление России в войну в августе 1914 года не привело зачинщиков предвоенных волнений к ответственности, а наоборот, приблизило их к власти. Николая II усыпили не только патриотические лозунги, с которыми в первые военные дни вместе со страной выступили оппозиционеры. Подействовали и уговоры довольно близких к царю лиц — Верховного главнокомандующего русской армии великого князя Николая Николаевича и ключевого на тот момент члена правительства — руководителя Главного управления землеустройства и земледелия (в ранге министерства) Александра Кривошеина.
Великий князь слыл франкофилом. Он руководил действиями на восточном фронте таким образом, чтобы максимально помочь фронту западному, за что заслужил от маршала Жозефа Жоффра титул “спасителя французской армии”. Он неустанно внушал императору, что репрессии против либералов, пусть даже уличенных в связях с радикалами, осложнят отношения с союзниками. Да и витавшая в определенных кругах идея об ограничении царской власти импонировала ему по личным мотивам. Зная о неприязни к себе императрицы и некоторых других лиц из ближайшего окружения племянника, великий князь Николай Николаевич считал, что его политическое будущее сможет надежней обеспечить конституционный строй по западноевропейскому образцу.
Еще откровеннее развивал подобные идеи тогдашний любимец царской четы Кривошеин, поднявший знамя правительства народного доверия. Еще до войны этот деятель, связанный родственными узами со знаменитыми фабрикантами Морозовыми и популярный в кругах московского купечества, высказывал весьма смелые проекты государственного переустройства. К примеру, он делился с французским послом Морисом Палеологом своей уверенностью о готовности Николая II реформировать государственную власть: расширить контроль Думы над правительством и даже наделить нижнюю палату правом утверждать министров. В этом случае премьер-министр получал бы большую самостоятельность, и сам Кривошеин был бы не прочь занять этот пост.
Великий князь Николай Николаевич и Александр Кривошеин в первый год войны зарекомендовали себя главными лоббистами интересов военно-промышленных комитетов, Земского и Городского союзов. Ободренные мощной поддержкой сверху, там быстро перешли от выражения верноподданнических чувств к политическим притязаниям. Симптоматично, что собравшийся 25 июля 1915 года съезд ВПК первым делом направил приветственную телеграмму не императору, как того требовал этикет, а Верховному главнокомандующему Николаю Николаевичу. Взявший слово князь Георгий Львов (будущий глава будущего правительства) возвестил о победе над старым порядком управления. На правительство обрушился шквал критики. Так, Павел Рябушинский откровенно рассуждал о бездействии властей, говорил, что в Петрограде “все мертво и совсем не чувствуется необходимости борьбы”, поставил столичным бюрократам в пример патриотизм финансовых и промышленных кругов Москвы. С трибуны раздавались требования ответственного перед народом правительства, а действующий Совет министров окрестили “мачехой для России”. Делегаты решили ходатайствовать перед Николаем II о вхождении в кабинет на правах министров без портфеля глав Земского и Городского союзов и ЦВПК. В этом усматривали первый шаг на пути к правительству народного доверия, которое будет отвечать не только перед государем, но и перед Думой тоже.
Как известно, Николай II отверг навязываемые ему планы, сочтя их неприемлемыми для военных условий; заседания Госдумы были прерваны. Это вызвало взрыв негодования у депутатов и общественников. На съезде Земского союза в Москве 7-9 сентября 1915 года Георгий Львов заявил, что страна стремительно погружается в темноту, прекращение работы Думы угрожает делу обороны, поскольку “войну ведет не правительство, а российское общество”. Без опоры на законодательные учреждения, кои представлялись Львову “якорем спасения, источником, откуда льется успокоение”, победы одержать нельзя. В сухом остатке этой фазы конфликта — серьезная брешь в рядах оппозиции. Во-первых, из окружения царя были удалены ее покровители — великий князь Николай Николаевич и Александр Кривошеин. Во-вторых, на Николая II сильно действовали настроения императрицы и близких к ней придворных. Они прямо говорили царю, что истинная цель прозападных реформаторов — лишить его власти.
Полицейские источники отмечали, что в оппозиционных кругах усилились призывы прекратить общение с царем, ибо он сам поставил себя в такое положение. О том же свидетельствуют и документы Прогрессивного блока, сконструированного Кривошеиным летом 1915 года для продавливания парламентских замыслов. В него вошли большинство фракций Думы и ряд членов Государственного совета. На одном из заседаний блока представитель Госсовета Владимир Гурко убеждал коллег противопоставить царю свою политическую волю. Александр Гучков усиленно призывал участников блока дискредитировать “режим фаворитов, кудесников, шутов”, в это дело, по его убеждению, каждая группа депутатов должна внести свою лепту. Весьма интересны мемуары депутата-октябриста Госдумы Никанора Савича, который пишет об активном участии в заседаниях Прогрессивного блока представителей торгово-промышленного мира Москвы. Они требовали решительных выступлений против власти, укоряли некоторых членов блока за излишнюю осторожность и недопустимую лояльность к царю, потерявшему связь с народом.
Будет неверным думать, что либеральная оппозиция после отстранения своих покровителей осиротела. Эстафету подхватил начальник штаба российских войск Михаил Алексеев. Бывалый генерал пробил высочайшую аудиенцию в могилевской ставке для Георгия Львова и Михаила Челнокова, глав Земского и Городского союзов. Тесные отношения Алексеева с Военно-промышленными комитетами также ни для кого не являлись тайной. Коновалов повсюду оглашал его благодарственные телеграммы в адрес ВПК. Широко известно расположение начальника штаба к Александру Гучкову.
Благодаря такой опеке, бюджетные средства исправно поступали на счета общественных организаций. Это позволило увеличить штаты Земгора до 250 тысяч человек, в основном за счет кадетской и эсеровской интеллигенции. “Земгусар” одели в специальную военно-полевую форму без погон. В ней Александр Керенский щеголял и после февраля 1917-го. “Глаза у него Бонапартьи и цвета защитного френч”,— писал Маяковский, а советским зрителям “Земгусарский” наряд Керенского стал широко известен по фильму Михаила Ромма “Ленин в Октябре”, где роль главного “временного” блистательно исполнил актер Александр Ковалевский.
Радикализм общественников, работавших на “оборону”, рос как на дрожжах. Доступ в воинские части, лазареты, на оборонные предприятия открывал широкое поле для пропаганды. В течение 1916 года нарастала кампания по дискредитации правительственных учреждений, членов кабинета министров, а главное — царской семьи. Как тут не вспомнить слова последнего царского министра внутренних дел Александра Протопопова, произнесенные после Февраля: “Революция совершалась не на народные гроши или чьи-либо деньги, а в основном на государственные субсидии”.
Либеральный истеблишмент располагал признанными мастерами по контактам с радикалами. Первенство здесь можно отдать капиталисту Александру Коновалову. Он патронировал активных членов Госдумы от социал-демократов и трудовиков, ведших работу среди народных масс. Один из них — Керенский. До избрания депутатом он был настолько беден, что не проходил отбор по цензам, и эсеры вскладчину купили ему дом, чтобы преодолеть имущественный барьер. Попав в Думу, он неожиданно разбогател и развернул кипучую деятельность, раздавая крупные суммы соратникам. Источник средств проясняют полицейские документы, где зафиксировано, как Коновалов снабдил Керенского наличными с целью заполучить из МВД копии секретных докладов об оппозиции. Большевик Николай Шагов, избранный в Думу от Костромской губернии, откровенно признавался, что постоянно пользуется советами (очевидно, не только ими) Коновалова и совсем не считает это унизительным. Можно вспомнить и меньшевика Михаила Скобелева, с которым Коновалов часто прогуливался по коридорам Таврического дворца. К ним примыкает и прирожденный трибун, специалист по организации массовых протестов Кузьма Гвоздев, возглавивший рабочую группу при ЦВПК.
К началу 1916 года в стране выросла, в том числе и на казенные деньги, реальная оппозиция. В могилевскую ставку к Николаю II, год назад принявшего на себя Верховное главнокомандование, регулярно поступали полицейские донесения о подрывной деятельности представителей ВПК, Земгора, а также думцев из Прогрессивного блока. О необходимости принять решительные меры к оппозиции и нижней палате в целом неоднократно писала императрица. Перед царем встал породивший дилемму вопрос: что делать? Распустить Думу, закрыть мятежные организации или же в очередной раз пойти на компромисс? Как показали дальнейшие события, император выбрал путь примирения. И сделал это не по доброй воле, а под давлением британских и французских союзников. Отводя нависшую над Думой угрозу, ее председатель Михаил Родзянко направил в Париж и Лондон делегацию видных парламентариев во главе со своим заместителем Александром Протопоповым. Делегацию приняли на самом высшем уровне, ее удостоили личной аудиенции президент Франции и король Великобритании. Она вернулась с ощущением полной поддержки института российского парламентаризма со стороны союзников. На это, в частности, обращал особое внимание Петрограда в своих депешах посол России в Лондоне граф Александр Бенкендорф.
И в сентябре 1916 года император пошел на уступки одновременно и либеральной оппозиции, и Западу, где были крайне встревожены произошедшей в июле того же года отставкой дружественного министра иностранных дел Сергея Сазонова. После длительных переговоров с Михаилом Родзянко Николай II сделал знаковое правительственное назначение. Министром внутренних дел стал не просто какой-либо чиновник, а октябрист, товарищ председателя Госдумы Александр Протопопов. Новоявленный член правительства имел в активе рекомендации не только видных россиян (того же Родзянко или посла Бенкендорфа), но и короля Великобритании Георга V. Последний в письме к российскому кузену отзывался о Протопопове в самых восторженных тонах.
Однако царский маневр не удался. Протопопов не смог выстроить мирные отношения с Думой и общественными организациями. Более того, попав под личное обаяние императора и в особенности императрицы, он стал проявлять высокомерие к прежним товарищам, принялся довольно театрально изображать из себя спасителя престола и отечества, чем вскоре заслужил репутацию психически неадекватного человека, то есть, попросту говоря, сумасшедшего. Не став умиротворителем либеральных кругов, он превратился в главного их раздражителя. В этом амплуа Протопопов заменил Распутина, убийство которого в декабре 1916 года ободрило оппозицию тем, что осталось безнаказанным.
В 1917 году, по образному выражению председателя Государственного совета Ивана Щегловитова, “паралитики власти” не справились с “эпилептиками революции”
Выборы в Московскую городскую думу, ставшие репетицией предстоящих общероссийских, в декабре 1916 года принесли небывалую победу оппозиционно настроенным силам. Первопрестольная откровенно заявила, что голосует за партию “Народной свободы” (официальное название партии кадетов) и других “прогрессистов”, поскольку те собираются бороться с правительством. В этой ситуации МВД решилось на беспрецедентный шаг, отказавшись утверждать итоги городской избирательной кампании. Кадетские адвокаты закидывали правительство депутатскими запросами, в адрес Александра Протопопова лились проклятья. Инцидент с выборами в Московскую городскую думу заставил лидеров оппозиций перейти к еще более решительным действиям. В январе 1917 года по указанию Гучкова и Коновалова руководитель рабочей группы ЦВПК Гвоздев усилил среди питерских рабочих агитацию за всеобщую стачку. В воззвании, распространенном в столице, говорилось о необходимости заменить царское правительство временным думским и “ликвидировать войну”.
Активная пропаганда на предприятиях, в том числе и на оборонных, не осталась без внимания полиции. Однако ее руководству потребовалось немало времени, чтобы убедить Протопопова дать санкцию на арест подстрекателей. Когда же 27 января санкция была получена, оказалось, что распространяется она не на все руководство ЦВПК, как настаивали полицейские чины, а лишь на членов рабочей группы во главе с Гвоздевым. Таким образом, истинные вожди протеста остались на свободе, при должностях, деньгах и мандатах. В их руках были все ресурсы, которыми они не замедлили менее чем через месяц воспользоваться. И при первом же удобном случае ринулись на захват власти. По образному выражению председателя Государственного совета Ивана Щегловитова, “паралитики власти” не справились с “эпилептиками революции”.
Впрочем, сами “эпилептики” считали себя весьма здравомыслящими людьми. Прозрение наступило слишком поздно. Гучков, покидая в мае 1917 года Временное правительство, с горечью говорил, что при царе его считали революционером, а теперь клеймят контрреволюционером. Ему вторил Коновалов, заявивший о хаосе и разрухе при новой демократической власти. Он предрекал крах производительных сил России, которые успешно развивались при старом режиме.
Все же в сентябре 1917 года Коновалов в отличии от Гучкова вернулся в правительство, стал заместителем Керенского и 25 октября председательствовал на последнем заседании кабинета в Зимнем дворце, где и был ненадолго арестован вместе со своим старым знакомым Кузьмой Гвоздевым, занимавшим в том же правительстве пост министра труда.
Затем их пути разошлись. Коновалов оказался в эмиграции, скончался в 1949 году в Париже. Унаследовавший талант отца, сын Сергей сделал профессорскую карьеру в Оксфорде.
А вот Гвоздев остался на родине, видимо, рассудив, что рабочему негоже покидать страну победившего пролетариата. Его попытка, по старой памяти, побороться за социальные права рабочих завершилась в 1920 году кратким арестом. Затем была работа во Всероссийском совете народного хозяйства, в профсоюзах. Но в 1930 году все закончилось приговором и 10 годами тюрьмы, которые он провел в одиночке Орловского централа. По истечении первого срока получил второй — 8 лет, а затем был отправлен в ссылку в Красноярский край. Письма Сталину и Ворошилову, которых он знал лично еще с дореволюционных времен, не помогли. Жалобы на подорванное здоровье никого не тронули. Вероятно, прося пощады у советского начальства, Гвоздев не раз вспомнил, как в январе 1917 года пришедшие за ним царские жандармы на целые три недели оставили его дома, дали возможность подлечить легкие. Из спецпоселения рабочего вожака освободил только XX съезд партии. Но на свободе ему удалось прожить всего несколько месяцев.
Источник: “Коммерсантъ”
