Чего боятся и на что надеются россияне
За последний год граждане РФ стали бесстрашнее. Но не потому, что ждут скорого конца кризиса: одни поняли, что могут рассчитывать только на себя, а другие — что ни на что не могут. И эта апатия — настоящая угроза для будущего страны.
Без страха и упрека
Сказать, что россияне совсем страх потеряли, было бы, конечно, большим преувеличением. Но, по утверждению ВЦИОМа, “уровень актуальности” всех страхов, включенных в “Индекс страхов” россиян, за 2016 год снизился, и повышенные опасения сейчас вызывают лишь два вопроса. Первый — “международная напряженность, конфликты между странами, военные действия”. Второй — то, что “стали слишком дорогими или исчезли из продажи привычные товары, обесценились сбережения”. Россияне, опасающиеся всего прочего (преступности, потери работы, снижения доходов и т. п.), оказались в меньшинстве.
Пытаясь интерпретировать эти данные, следует, однако, помнить, что результаты опросов зависят и от того, как вопрос сформулирован, и от того, что, собственно, под страхом понимается. Если, например, не спрашивать, подобно ВЦИОМу: “Как вы оцениваете вероятность появления следующих проблем в Вашей жизни?..”, а впрямую интересоваться у граждан: “Чего вы больше всего боитесь?”, главные страхи окажутся другими.
Опросы “Левада-центра”, где используется вторая формулировка, страхов, актуальных для большинства, тоже не обнаруживают. Но самым большим неизменно оказывается страх потери или болезни близких (на август 2016-го — 44,6%, в 2012-м, для сравнения, — 53,7%), на втором месте — страх войны (36,1%).
Все прочие страхи (потеря работоспособности, бедность, безработица, произвол) отмечает меньше трети респондентов. И, нельзя не отметить, 5% неизменно страшатся гнева Божьего и Страшного суда, который вряд ли можно считать проблемой, вероятной в этой жизни.
“Сам по себе термин “страх” плохо определен, и разные авторы подразумевают под ним разные вещи,— констатирует гендиректор консалтинговой компании “Дымшиц и партнеры” Михаил Дымшиц.— Страхом можно назвать любое негативное ожидание, это допустимо. Но у ВЦИОМа техническая ошибка в формулировке вопроса: здесь используется кроме ожиданий еще и оценка уже произошедших событий. И кроме того, страх — это то, что может случиться с вами лично: условно говоря, у вас могут возникнуть проблемы со здоровьем, вы можете потерять работу, или Россия может вступить в войну в ближайшие полгода. А “международная напряженность”…
Большинство людей война в Сирии не очень волнует. Они о ней знают, но нельзя сказать, что это страх
В итоге большая часть показателей (международная напряженность, преступность, стихийные бедствия, беспорядки в стране) касается эффектов медийного содержания. К реальной жизни людей они практически не имеют отношения”.
Медийные факторы, по замечанию Дымшица, оказывают влияние и на другие показатели, но, например, на страх потери работы или падения доходов они влияют значительно меньше, потому что об этих сферах человек может судить на основании личного опыта и опыта своих знакомых.
И можно предположить, что эти страхи граждане действительно стали испытывать реже (хотя снижение индекса страха потери работы на шесть пунктов за год, по данным ВЦИОМа, укладывается в погрешность метода). Но, похоже, произошло это не потому, что жить россиянам стало значительно веселее.
Когда хуже некуда
Граждане, в общем-то, продолжают считать, что страна находится в кризисе (78% на январь 2017-го, “Левада-центр”) и это неприятное положение продлится еще не менее года (62%, в том числе 22% убеждены, что последствия кризиса растянутся на многие годы). 26% в опросе “Левада-центра” сочли, что сейчас трудно сказать о будущем что-то определенное. Еще 7% просто затруднились с ответом.
Другие опросы (Nilsen, РАНХиГС) показывают картину ничуть не более оптимистичную.
В опросах ЦБ, правда, “оценка перспектив развития страны в ближайший год” выглядит не так плохо — значения этой компоненты индекса потребительских настроений второй месяц подряд выше 100 (в декабре 102, январе 114), и это значит, что большинство граждан все-таки склонны считать, что для экономики 2017-й будет относительно “хорошим временем”.
Но это именно относительная величина, и подобные “резкие движения” не обязательно говорят о переломе тренда, предупреждает директор проектов ООО “инФОМ” Людмила Преснякова. Такой скачок может быть обусловлен и случайными факторами, и сезонно хорошим настроением после праздников (в этом году, в отличие от предыдущих двух, не было событий вроде обвала валютного курса, которые могли бы его испортить), и в какой-то мере замедлением инфляции, и “накопленной инерцией интерпретации ситуации как нормы”.
“У нас летом произошел некий перелом: люди стали интерпретировать ситуацию как некую “новую норму”. А когда страхи отпускают, завышенные ожидания могут возникать просто на фоне отсутствия неблагоприятных факторов и адаптации к ситуации,— поясняет Преснякова.— Но в фактическом поведении ничего не изменилось: не стало больше ни тех, кто фактически делает сбережения, ни тех, кто осуществляет крупные покупки,— эти показатели стоят. Поэтому пока это все радужные ожидания: людям хочется верить, что раз уж они так долго находятся в таком состоянии, должно что-то измениться”.
В общем, если дела долго идут хуже некуда, хорошо уже то, что они не начинают идти еще хуже
При этом представления о том, как стоит распорядиться деньгами, скорее говорят о моральной готовности к тому, что стать хуже еще может: 60% говорят, что свободные деньги надо откладывать, и это максимум за последние годы (правда, 72% респондентов ничего, как обычно, отложить не удается).
Но кроме переориентации потребителей на экономную жизнь, снижения инфляции и сезонно хорошего настроения есть и другие факторы, которые могли оказать влияние на уменьшение страхов, связанных с уровнем доходов и безработицей. И в их числе — рост вторичной и неформальной занятости.
Умей вертеться
По опросам РАНХиГС (ноябрь 2016-го), вторую работу, регулярные или разовые подработки нашло 27,5% работающих россиян, при этом 12% среди негативных эффектов кризиса отметили переход на неформальную оплату труда (в ноябре 2015-го, для сравнения, 7,1%; см. Ежемесячный мониторинг социально-экономического положения и самочувствия населения РАНХиГС, январь 2017 года).
Речь идет об эффектах, с которыми столкнулись респонденты в течение предшествовавших опросу шести месяцев, и это не значит, что неформальная занятость затрагивает только 12%, этот показатель не учитывает тех, кто и раньше работал “неформально”, уточняет заведующая лабораторией исследований социального развития РАНХиГС Елена Авраамова.
Переход к неформальной занятости от падения доходов, скорее всего, не всегда спасает — скорее это средство от полного их исчезновения. Но навык такой занятости неплохо излечивает страх остаться без работы, следует из наблюдений директора Центра трудовых исследований ВШЭ Владимира Гимпельсона.
Анализ данных Российского мониторинга экономического положения и здоровья населения НИУ ВШЭ (RLMS-HSE) за несколько периодов (1994-1998, 2000-2009) показывает:
на российском рынке труда индивидуальные страхи — страх остаться без работы и страх не найти новую не хуже — очень слабо связаны с фактическим состоянием рынка
Как правило, эти страхи в той или иной степени беспокоят, соответственно, не менее 50% и 40% работников (сравнивать эти данные с приведенными выше данными “Левада-центра” не стоит в связи с разницей в формулировках вопросов). Это утверждение, как убедились “Деньги”, справедливо и для 2015 года (последние доступные данные обследований, 24-я волна).
Страх безработицы, отмечает Гимпельсон, приводит к готовности работать за меньшую зарплату. Но те, кто работает неформально, гораздо реже испытывают подобные страхи, чем все остальные, включая работников госпредприятий, рабочие места которых вроде бы являются более защищенными. Похоже, что “наименее конкурентоспособные или менее склонные к риску работники стремятся занять более защищенные рабочие места”. “Есть проблема поведения людей в ситуации неопределенности, когда нарушаются их представления о предсказуемости жизни,— говорит Дымшиц.— Одни сами раскачивают лодку, другие боятся любых изменений, любой динамики. Дмитрий Леонтьев (психолог, профессор НИУ ВШЭ.— “Деньги”) по этому поводу как-то сказал, что есть люди двухколесные, а есть трехколесные: одни устойчивы в покое, а другие — в движении”.
Помощь не придет
Негативный опыт и отсутствие ресурсов обычно усиливают страхи. По подсчетам Гимпельсона, “наличие периодов безработицы в прошлом значимо усиливает испытываемый индивидом страх не найти работу не хуже той, что имеется в настоящее время”.
Этим же, полагает руководитель отдела социально-политических исследований “Левада-центра” Наталия Зоркая, объясняется тревожность женщин, пожилых людей, сельских жителей — это “более зависимая часть населения”.
Однако и независимые от чувства страха не застрахованы — это, по словам Зоркой, было заметно, например, в опросе 2015 года, когда респондентов просили оценить степень выраженности тех или иных страхов, и выяснилось, что есть вещи, которых образованные москвичи боятся сильнее, чем сельские жители:
“Люди более рациональные привыкли планировать жизнь и не трепыхаться по любому поводу. И повышенные страхи москвичей в 2015 году были косвенным признаком того, что ситуация очень турбулентная: человек теряет уверенность, управление своими планами, теряет будущее в некотором смысле”.
В сумме эти факторы могут довести человека до состояния выученной беспомощности, хотя, подчеркивает Дымшиц, “в целом про население так говорить нет оснований”: “Здоровый человек всегда чем-то озабочен.
Дефицитность является основой мотивации. От счастья никто ничего не делает. Например, дефицитность: денег не хватает, надо заработать
Или другая дефицитность: скука. Или: я хочу это знать, а не знаю. Но когда я контролирую ситуацию — это одно, а когда нет — другое. Если ты боишься потерять работу, но понимаешь, почему это происходит и что будешь делать, если ее потеряешь, это, в общем, и не проблема. Или, как говорится, если проблемы решаются с помощью денег, то это не проблемы, а затраты. Люди перестают эти проблемы интерпретировать как страх. А выученная беспомощность — когда ты боишься и перестаешь что-то делать. Это потеря ощущения не только контроля ситуации, но и понимания ситуации, то есть здесь есть когнитивная функция”.
Но, когда люди не могут ничего изменить, они в конце концов перестают беспокоиться — во всяком случае о том, что их должно бы касаться. Отчасти это может быть следствием патерналистских установок, перекладывания ответственности на государство, а отчасти — чрезмерной концентрации СМИ на внешней “катастрофической повестке”, из-за чего внимание людей переключается на проблемы, которые не имеют к ним отношения и на которые они не могут повлиять.
“У общества должен быть в каждый конкретный набор времени набор тем, которые общество обсуждает, иначе оно не общество. Когда ничего не страшно, ничего не волнует, потому что вообще никто ничего не отслеживает,— это момент распада общества”,— подчеркивает Дымшиц.
Впрочем, полагает он, некоторое снижение “атмосферных” страхов и рост уверенности в последние месяцы могут быть связаны с тем, что медийное давление становится меньше: “Предыдущий этап коммуникации был связан с тем, что поддерживали общую тревожность, но не требовали ничего от людей. Условно говоря, нужно было ненавидеть внешних врагов, и этого было достаточно. В результате возникла проблема: “Ребята, работать-то вы будете? Вы своей жизнью займитесь”. Но для этого нужно, чтобы люди осмотрелись. Если переходить на понятное общественное взаимодействие, первый этап — выключение или, по крайней мере, уменьшение бессодержательных медийных фантомов. Я не знаю, будут ли следующие шаги в этом направлении — возможно, мы дальше увидим еще больше ужасов, — но этот был необходим”.
Надежда Петрова
Источник: “Коммерсантъ”
