Жизнь этой женщины, занимавшей скромную должность смотрителя Эрмитажа, лишний раз подтверждает известную истину: не хлебом единым жив человек
За годы моего студенчества в семидесятые годы мы с моей тетушкой Верой (по отцовской линии) крепко подружились. Она гордилась тем, что мне удалось выдержать конкурс на факультет журналистики самого почтенного вуза в ее любимом городе. Я же гордилась своей стопроцентно питерской тетушкой, стоически, как и многие ленинградцы, пережившей суровую блокаду в годы Великой Отечественной войны.
Кроме того, мне было приятно видеть ее фото на Доске почета сотрудников одного из самых знаменитых музеев мира — Государственного Эрмитажа. Правда, должность Вера Петровна занимала скромную — смотрителя. Но — не кресло красит человека.
Признаюсь: при всем уважении и любви к родной тетушке, я болезненно реагировала на ее уроки хороших манер: «не говори так громко, у меня отличный слух»; «если тебе что-то не нравится, не стоит рубить с плеча и повторять, что «Это ужасно!», культурнее сказать: «Я этого не понимаю»; «стой спокойно, не подскакивай, как ребенок», «держи спину прямо, пожалуйста, не сутулься» и так далее.
Разумеется, все это высказывалось не в один день, а по поводу. Тихим голосом и наедине. И если после таких уроков я сердито замолкала, тетушка ласково уговаривала: «Не сердись, милая, не надо. Пусть лучше родная тетя подскажет, если что-то не так у тебя, чем чужой человек промолчит, но ухмыльнется».
Молодость строптива. А став совсем взрослой, я припомнила все тетушкины уроки, и теперь потихоньку терзаю ими любимую внучку, тоже уже студентку того же почтенного вуза.
Тетя Вера жила недалеко от Московского вокзала, в старинном доме номер 95 на Старо-Невском — так питерцы называют участок проспекта, с которого и начинался собственно Невский. Этот дореволюционный Дом Гесселя и теперь украшает проспект. Но в нем уже не советские «коммуналки», а гостиничные номера. Тетушка же, как и многие ее соседи по квартире, давно ушли в мир иной.
Вспоминаю ее часто. Всегда собранной, неизменно аккуратно одетой и причесанной. Она ни при каких обстоятельствах не повышала голоса, и оставалась приветлива с незнакомыми людьми, как и большинство ее питерских ровесников той поры. Если кто-то из приезжих прохожих (а таких в районе Московского вокзала особенно много) спрашивал, как пройти туда-то, она подробно, любезно и заинтересованно объясняла.
Помню, как она спешила к поезду, чтобы откуда-то встретить или куда-то меня проводить… На газетную практику в Ростов-на-Дону летом 1970 года она также меня провожала, растроганно и заботливо напутствовала: «Девочка моя, ешь побольше овощей и фруктов: под южным солнцем они особенно полезны … Ах, какие там, должно быть, сочные груши в это время!»
Дело в том, что груши тетя Вера предпочитала всем остальным фруктам. Правда, лакомилась ими не часто: на зарплату смотрителя музея особо не разгуляешься. Потому я и решила сделать тетушке сюрприз — отправить ей из Ростова большую посылку с самыми лучшими грушами. Старательно выбирала их на рынке. Затем аккуратно укладывала в купленный на почте большой фанерный ящик. Отправив «грушевый сюрприз» в Ленинград, с удовольствием предвкушала, как тетушка радостно ахнет.
В конце августа практика закончилась, и я вернулась в Ленинград. По веселым тетушкиным глазам поняла, как она довольна моим свежим, загорелым видом. Каждый вечер за ужином я делилась с ней своими донскими впечатлениями. Она охотно слушала, и серые глазки ее блестели.
Дело, видимо, было еще и в том, что жизнь особо не баловала тетю Веру яркими приятными событиями … Из Ленинграда она почти никуда не выезжала. После смерти мужа ей пришлось расстаться и с их небольшой дачей на станции Володарской. На службе в Эрмитаже многолюдный людской поток лишь подчеркивал, что у этих незнакомых туристов, прибывших отовсюду, масса новых впечатлений в настоящем и будущем. А у нее здесь, в великолепном музее, — почти все одни и те же. Дома — все те же соседи, с их собственной жизнью. Потому главным ее интересом стали племянники. С двумя, уже взрослыми, что жили в Ленинграде давно, она общалась часто. Но когда приехала из Петрозаводска я, на целых пять лет учебы в вузе, тетушка окружила меня поистине родственной опекой.
Так вот, о моей посылке с грушами она почему-то молчала. А спросить я не решалась: ведь напоминать о подарках, как справедливо считала моя тетушка, — «дурной тон». Но однажды, когда она выставила на стол вазу с румяными грушами из Елисеевского гастронома, я все же поинтересовалась, понравились ли ей груши с Дона?
Тетя Вера помолчала. Потом, взглянув на меня как-то грустно и серьезно, сказала: «Спасибо, моя хорошая. Понимаю, ты хотела меня порадовать. Не сердись, но, раз уж ты спросила, расскажу, как все вышло. Просто, чтобы ты знала на будущее. И не попала впросак. Посылку твою получила, но то, что в ней оказалось, грушами уже назвать было нельзя: все до одной сгнили. Видимо, посылка шла долго. На почте мне сделали выговор за промокший, липкий посылочный ящик, от которого почтовикам, как они уверяли, приходилось отгонять роившихся мух…
Увидев мое растерянное и расстроенное лицо, тетушка спохватилась, стала успокаивать, дескать, дело прошлое, бывает и хуже…
Помню, что я наплакалась в тот вечер, представив, как без вины виноватую тетю Веру отчитывали в почтовом отделении… за мое недомыслие.
Конечно, скоро все улеглось, и посылка с донскими грушами стала еще одним поводом для наших шуток. Но, если честно, мне до сих пор не по себе становится, когда вспоминаю тот «грушевый сюрприз» для нежно любимой тетушки, обернувшийся конфузом. И как непоправимо бы я оконфузилась, если бы ту злополучную посылку получила не родная тетя Вера, которая все поймет, простит и не напомнит, а кто-то другой…
Валентина Акуленко
“Новый вторник”
