Николай Годовиков не был профессиональным актёром, но в памяти людей остаётся любимым народным артистом
Двадцать третьего ноября 2017 года умер актёр Николай Годовиков. В кино им сыграно около двух десятков ролей. Самая яркая – одна из первых: красноармеец Петруха в фильме Владимира Мотыля «Белое солнце пустыни».
Познакомились мы с Николаем Львовичем в день, когда в Кремле Президент России Борис Ельцин вручал создателям этого действительно легендарного фильма Государственную премию России – награда искала героев без малого три десятилетия. Накануне я разговаривал по телефону с главным оператором картины Эдуардом Розовским – с ним мы были хорошо знакомы. Эдуард Александрович сказал, что непонятно почему, но Годовиков в списках лауреатов не значится, и намекнул: «Вы давно хотели с ним познакомиться». Продиктовал номер домашнего телефона Петрухи. (Сразу поясню: за глаза, а иной раз и в глаза Николая Годовикова многие, в том числе и я, называли Петрухой. Он не обижался.)
– Алло! Я вас слушаю, – голос, низкий, с хрипотцой, был явно не Петрухин, и если бы я не видел и не слышал Годовикова на недавнем юбилее Розовского, то наверняка бы решил, что трубку снял кто-то другой. Я представился и сослался на Розовского.
– А, Эдуард Александрович! Уважаю!
Как я потом понял, «уважаю» было у Годовикова лучшей характеристикой человека.
Мы не только познакомились, но как-то само собой так получилось, что стали встречаться даже без явной на то причины. Мы почти ровесники. Неожиданно выяснилось, что в детстве жили по соседству. Ходили в один и тот же кинотеатр «Гигант». Физико-механический техникум, в котором Годовиков учился, находился в двух шагах от моего дома. Жена моя родом из тех мест, где Николай летом 1968-го находился на сельхозработах, откуда он уехал на съёмки в «Белом солнце пустыни». В общем, нам было о чём поговорить, что вспомнить и не касаясь роли, которая принесла ему известность. Рассказчик Годовиков оказался обстоятельный.
– Коля, о тебе нужно книгу писать! – однажды воскликнул я.
– А ты бы не хотел её написать? Сейчас, наверное, нет в нашей стране газеты или журнала, где бы я ни засветился. Журналисты специально приезжают из Москвы, из других городов. Но всех интересует, сколько раз я сидел, за что. В лучшем случае просят рассказать забавные истории со съёмочной площадки «Белого солнца». Все опубликованные интервью – как под копирку. Одной молоденькой журналистке, поинтересовавшейся, «как я дошёл до жизни такой», начал про детство рассказывать – перебила: «Извините, Николай Львович, у меня другое редакционное задание».
Мы стали встречаться уже в обязательном порядке, более или менее регулярно. Годовиков рассказывал – я записывал на диктофон. Но обстановка в стране была такая, что жизнь её честных граждан оказалась на грани выживания – у меня и на расшифровку записей не всегда находилось время. Написание книги откладывалось, а потом и расшифровки основательно легли под сукно – издатели не проявляли интереса…
«Час зачатья я помню не точно…»
– Коля, есть ли в твоей биографии что-то такое, о чём спросить в голову не придёт ни одному журналисту?
– Есть. Если верить документам, я, Николай Львович Годовиков, родился 6 мая 1950 года. А если быть точным и до конца откровенным, то я… 1948 года рождения. Об этом почти никто не знает. Дело в том, что в раннем детстве я был серьёзно болен. Кажется, болезнь эта называется голодная диспепсия. Мой организм не принимал пищу – никакую! Жизнь в крохотном тельце теплилась только благодаря подпитке витаминами. Врачи держали под капельницей, а мать (она не отходила от меня ни на шаг!) закапывала витамины пипеткой через нос. Медики, включая профессора, который «кон-тролировал процесс», на меня махнули рукой: мол, что ни делай, всё бесполезно!
И клятва Гиппократа побоку!.. А я с Божьей помощью всё-таки ухитрился выкарабкаться, можно сказать, с того света.
Где-то через год профессору доложили, что я ещё жив, и ему захотелось взглянуть на странного «долгожителя». Старик склонился над моей кроваткой: «Ну-с, молодой человек, как вы себя чувствуете?» Вообще-то я от природы человек не злопамятный, но, говорят, тогда я, несмышлёныш, не слабо хватанул профессора за бородёнку. Тот от неожиданности аж голову отдёрнул. И расплылся в улыбке: «Так, так, хорошо, значит, будем лечить! Обязательно будем лечить! Будем жить!»
Ещё через год по росту и весу я догнал своих сверстников, а вот в отношении интеллекта… В общем, врачи обнаружили задержку интеллектуального развития.
Я учёл их замечания и быстренько наверстал упущенное. Но, чтобы медицинское заключение не испортило мне дальнейшую жизнь, мама выхлопотала повторное, фиктивное «Свидетельство о рождении», согласно которому я стал на два года моложе. В общем, как в песне Высоцкого: «Час зачатья я помню не точно…»
«Мама, ты мне родная?»
– Хотели мы того или не хотели, а разговор наш начался с факта рождения. Напрашивается вопрос: кто родители? Где прошло твоё детство?
– Детские годы мои «чудесные» прошли в рабочем, «семейном» общежитии, что на улочке – улице! – Тарасова на Большой Охте.
– Ты не ленинградец?
– Напротив, коренной ленинградец, а, если глубже копнуть, – петербуржец. Иногда и коренные вынуждены мыкаться по общагам. Охта середины XX века, послевоенная, послеблокадная Охта – самая что ни на есть рабочая, фабрично-заводская окраина. Промышленные гиганты – машиностроительный завод «Арсенал», Станкостроительный завод имени Свердлова, «Красный Выборжец», Металлический завод, а рядышком – крохотный заводик шампанских вин, под боком у него – таинственный «почтовый ящик» с порядковым номером 443.
Вся оборонная промышленность Советского Союза в то время состояла из «почтовых ящиков». Пройдёт немного времени и «почтовым ящикам» станут присваивать благозвучные имена. 443-й станет именоваться «Россия». Несколько изменится и профиль выпускаемой продукции.
В «почтовом ящике №443» трудилась моя многочисленная родня. Тогда это было престижно, существовало даже почётное определение: рабочая династия.
Общежитий, если быть точным, в моём детстве было два: первое – на Свердловской набережной, старенькое, деревянное, рядом с заводом. Там я и родился. Со временем мощности «почтового ящика» выросли, производство расширилось, увеличился штат. Для заводчан построили четырёхэтажное здание на тихой Тарасовой улице, как её называли местные жители. Там я жил.
Электрик с «почтового ящика №443» Лев Годовиков призвался на воинскую службу до рождения первенца, коим я являюсь. Брак с Маргаритой Красильниковой зарегистрирован не был, родители Маргариты Дмитриевны были против, и мать оформила меня на свою фамилию, переселилась в общежитие. Отдельных комнат матерям-одиночкам не предоставляли, пришлось жить в общей, где несколько семей.
Работала мама токарем-револьверщиком… Или револьверщицей? Не знаю, как правильно сказать. Работала в том же самом «ящике». Заниматься воспитанием ребёнка ей было некогда – дай Бог заработать на пропитание. И всё пошло по хорошо накатанной за годы советской власти схеме: до трёх лет – ясли, после – детский сад, группа продлённого дня. То есть с утра до позднего вечера. По будним дням. И по выходным не всегда у матери получалось забрать меня домой. Чтобы хоть как-то свести концы с концами, приходилось соглашаться, напрашиваться на работу сверхурочно и по воскресеньям.
Часто, очень часто в детском саду я оставался один. А значит, и необходимый штат детсадовских работников вынужден был оставаться на рабочих местах. Я привязался к нянечкам, воспитательницам, поварихам, а они ко мне. Стал для них почти родным. Был случай, когда полушутя нянечка с воспитательницей спорили, на кого из них я больше похож.
В обычные дни один воспитатель на 10 – 20 детей (только успевай делать замечания да горшки выносить!), другое дело, когда один воспитатель на одного ребёнка. Можно и поиграть, и позаниматься. В три года я уже научился читать.
Книжки выпускались крупноформатные, красочные, с обилием иллюстраций и текстом большим шрифтом. Держать такую в руках – одно удовольствие! Любимая моя книжка той поры – «Золотой ключик». Читал её запоем – и в садике, и дома. Родители стали от меня «Золотой ключик» прятать, чтобы читал и другие. Но я искал, находил и вновь, и вновь читал сказку о Буратино.
Когда с понедельника по субботу в садике вся группа была в сборе и воспитательнице нужно было ненадолго отлучиться по каким-то делам, ну, скажем, чайку попить, она просила: «Коля Красильников, почитай детям книжку». И я читал – чётко и с выражением. Слушали меня, насколько я знаю, с большим удовольствием.
Одна нянечка была певунья; занимаясь делом, часто, сама того не замечая, она в полголоса затягивала песню. Русские народные пела чаще, чем эстрадные. Я, от природы голосом не обиженный, прислушивался, неосознанно запоминал слова и начинал подпевать. «Что, Коля, мы с тобой сегодня споём? – спрашивала воспитательница. – А эту песню ты знаешь? Нет? Тогда слушай и запоминай». К праздничному концерту воспитательница готовила со мной и песню, и танец. Танцевать она тоже была мастерица. И к стихам, к декламации, приучила. Я стал непременным участником всей детсадовской самодеятельности.
– Отец вернулся из армии… Сколько лет он служил?
– Лев Иванович Годовиков отслужил положенные пять лет и вернулся в Ленинград. Его отец, мой дед, человек на работе и в быту уважаемый – мастер! – с бабушкой жили неподалёку, на той же Свердловской набережной. У них была отличная отдельная, что по тем временам в рабочей среде большая редкость, квартира. В одной из комнат стоял рояль! Не для мебели. Одна из моих тёток, младшая сестра отца, по вечерам музицировала. Но с возращением или, вернее, с появлением отца наши жилищные условия не изменились. Родители его брак с Маргаритой Красильниковой, теперь уже официально зарегистрированный, не одобряли, и Лев Иванович перешёл жить в общежитие, к своей семье. Но отцовскими чувствами ко мне он как-то не проникся. Родился сын в его отсутствие. На руках он его не нянчил, бессонных ночей не знал. Отец, как и мать, тоже много работал: на двух, на трёх работах, совмещал, подрабатывал. Да и недогулянное хотелось догулять. Лучшие годы отняла флотская служба.
Под конец мужниной службы мать поступила учиться в Физико-механический техникум на вечернее отделение. Так что и материнской любви я тоже недополучил. Большую часть времени был предоставлен сам себе либо находился под присмотром соседей.
Возможно, родители развелись бы, да матери хотелось сохранить для мальчика отца. Чтобы привязать мужа к себе, она бросила техникум. Но отношения между ними не улучшились. И сцен ревности, и «семейных концертов» навидался я в детстве! Видел, как пьяный отец бритвой всю одежду матери, всё, что в шкафу было, порезал. Она осталась в одном платье, в том, что на ней было. Перепуганные, мы с моей младшей сестрёнкой Таней укрылись тогда от разбушевавшегося отца у соседей. Вроде бы мать отцу должна была все костюмы порезать! Но Лев Иванович рассуждал иначе: пять лет, пока я отдавал Родине долг, ты что, жила без мужика?.. Ну да, работала, училась – и всё? «А языки?» Уж злыми языками, наверное, ни одно общежитие не обделено!
Поначалу отец меня не бил, а потом распоясался. Особенно жестоко стал обходиться после того, как родилась дочь.
Возвращается домой как-то сильно выпивший – с работягами поддали после смены. Завёлся на жену, по причине ли, без причины ли – не знаю. С порога, можно сказать, начал ругаться. Когда полез на мать с кулаками, я бросился заступаться. (Было мне тогда лет восемь.) Отец отшвырнул меня в сторону. А мать к спинке кровати прижалась, вперёд выпихнула Таньку: «На, твой ребёнок, бей!»
Отец уже схватил табуретку, замахнулся и вдруг как грохнет табуреткой об пол! Табуретка рассыпалась! И всё, с того момента он «сел под каблук» жены. А на дочку чуть ли не молиться готов был. Я же так и не стал любимым ребёнком в семье. Я не понимал отношения к себе ни со стороны отца, ни со стороны матери. Восьмилетним пацаном, уставший от всевозможных притеснений, спросил мать: «Мама, ты мне родная?» Она даже не удивилась, не задумалась: а почему ты, сын, меня спросил об этом? Другая бы опомнилась:
«Ё-моё, что я делаю?!» Она: «Конечно, родная». – «Почему я так живу? Почему меня дома никто не любит?» Нет ответа…
Таня рано заметила разницу в обращении родителей к ней и ко мне. Стала спекулировать этим: «Так, ты на меня кричишь, ты меня ударил!.. Вот я вечером папке скажу, что ты меня бил, и папка будет бить тебя!» И Лев Иванович, толком не разобравшись что к чему, брался за ремень: «А ну-ка, сынок, становись в позу!» И кожаный «воспитатель» начинал выписывать в воздухе восьмёрки.
«Воспитанием этого ребёнка я больше не занимаюсь»
– Рано или поздно должен был наступить момент, когда ты мог не позволить отцу поднимать на тебя руку.
– Рано. Очень рано. Лев Иванович Годовиков во время флотской службы был чемпионом Северного флота по боксу. Понимая, как тяжело в жизни таким, как его сын, –
задиристым и не сильным от природы, он сызмальства стал обучать меня боксёрским приёмам. «Погоди, сынок, подрастёшь немного – отведу тебя к корешку своему, мы с ним вместе на флоте служили, он тренером в боксёрской секции. А пока смотри, как бить надо!..» Когда мне исполнилось двенадцать, отец, как обещал, повёл в секцию бокса устраивать, к своему приятелю. «Сын мой, Колька. Спортсмен из него, может, выдающийся и не получится, но сделать из пацана настоящего мужика надо. Чтоб за себя постоять смог!» – сказал он. К тому времени я уже тайно года два занимался в секции самбо. Но, как известно, всё тайное когда-нибудь становится явным.
Имея четыре класса образования и рабоче-крестьянское воспитание, постоянно вращаясь в среде, где мат – неотъемлемая часть разговорной речи, отец никогда не позволял себе выражаться при детях. Я хорошо помню тот день, когда мы с Танькой впервые услышали, как он матерится. Первый и единственный раз в моём детстве. Учился я тогда в шестом классе, но росточком едва ли на четвёртый тянул. Танька – ну сколько ей было, года четыре – вдруг возьми и заяви: «Папа, вот ты ругаешься, значит, ты против Ленина и Сталина!» С чего она это взяла? Не знаю. Отец давай шлёпать дочь по попке. Я вскочил с раскладушки: «Ты чего, батя?!» Отец отмахнулся от меня, да так, что я отлетел к двери. Но на ноги я вскочил натренированно – и к отцу! Отец – уже серьёзно – замахнулся: ах, ещё ты будешь тут возникать! Но ударить у него не получилось. Я автоматически взял отца на бедро, и он влетел в шкаф! Замок у шкафа барахлил, и дверь постоянно открывалась. Открылась и здесь – будто специально. Лежит Лев Иванович в шкафу и не встаёт, причитает: «Отца родного!.. Убил!..» Услышавшая грохот, в комнату влетела мать: «Что такое, что случилось?» Отец поднимается: «Погоди, мать, без тебя разберёмся, – и мне: – Сынок, скажи честно, это самбо?» Пьяный-пьяный, да сообразил. «Да, папа, я уже два года хожу в секцию борьбы».
Но и после этого был случай, когда он меня избил. Я убежал из дома и несколько дней прожил на чердаке. Где я, знал только один мой друг – Валька. Валька приносил мне кое-какую жратву. Иногда он начинал уговаривать: «Коль, ну чего ты?! Сколько на чердаке можно жить?! Возвращайся домой…» – «Нет, Валь, не пойду я домой». – «А в школу будешь ходить?» – «В школу буду. Вот только синяки сойдут». В школу я ходил, домашние задания выполнял. Однажды во время урока я увидел, что к школе подходит мать, и выпрыгнул в окно – оно было открыто. Со второго этажа. «Где мой Коля? – спрашивает мать у учительницы. «Да вот… только что был здесь, – удивляется та. – Не пойму, куда девался. Чудеса какие-то!» Валька продолжал уговаривать: «Ну Коль, вернись домой» – «Иди к моему батьке и скажи: Колька вернётся, если вы его не тронете». Отец дал слово, а я знал: его слово – кремень. Вернувшись домой, я сказал отцу: «Папа, если ты ещё меня хоть раз ударишь, будешь ночью спать – я тебя зарежу!» Отец бросил матери: «Воспитанием этого ребёнка я больше не занимаюсь».
«Со мной этот номер не пройдёт!»
– В таких, скажем, «не парниковых условиях» пай-мальчики не вырастают.
– Опять же Высоцкий вспоминается:
«Я рос, как вся дворовая шпана…» Конечно, в подростковом возрасте я считался «трудным», то есть трудновоспитуемым. Состоял на учёте в родном 22-м отделении милиции. Инспектор по делам несовершеннолетних капитан милиции Тамара Александровна Синева то и дело проводила со мной воспитательные беседы. Она понимала: мальчик я сложный (а кто в таком возрасте простой?!), из неблагополучной (на первый взгляд, вполне благополучной – на фоне многих других) семьи, но ничего серьёзного за мной не числилось. Так, поворовывал по мелочам, как и многие пацаны из моего окружения.
В основном от бедности, что, конечно же, не оправдывает меня. А в каких-то случаях – из озорства, из какой-то романтики. Ну что, скажи, мать не даст 11 копеек на эскимо или 15 – на «сахарную трубочку»? Так ведь нет, мне обязательно нужно в кинотеатре перед сеансом спереть у лотошницы мороженое! Делал я это без проблем! А однажды в пионерлагере совершил «творческую кражу».
– Не понял.
– Поехали мы в соседний лагерь с концертом, где я по программе должен был читать какие-то стихи, совершенно мне неинтересные. Я же вышел на сцену и стал читать Есенина. И что читал-то?! «Ты меня не любишь, не жалеешь, разве я немного некрасив…» Вознаграждён я был овациями. «Артистам» принято было дарить полевые цветы – как на настоящих концертах. Несколько букетов вручили мне мои восторженные слушательницы. Я был просто счастлив. И совершенно не задумывался над тем, что будет, когда уйду за кулисы. А за кулисами меня уже чуть ли не с розгами дожидались пионервожатые. Пока я читал, они ломали головы, откуда взялся Есенин. «Годовиков, ты что это своевольничаешь? Кто тебе разрешил читать Есенина? И вообще откуда ты знаешь Есенина?» Не мог же я признаться, что у них же, у пионервожатых, и спёр томик стихов полуопального в те времена поэта. Прихожу как-то в комнату пионервожатой, а она Есенина почитывает. Заглянул во время разговора как бы ненароком в книгу, выхватил взглядом пару строк – понравилось. «Не дадите книжку почитать?» – «Какую? Есенина? – на секунду задумалась. – Нет, это, пожалуй, тебе ещё рановато читать». Ах, рановато! Ну я и умыкнул Есенина. Доверился я только лучшему другу – в то время им был Толя Червяков. Мы с ним в кустах, покуривая, штудировали Есенина. Стихи я не заучивал. Многое запомнилось с первого прочтения – запало в память, как своё, родное. Ничего подобного раньше я не читал. Да и совпало с первой любовью. С первой ли? Влюбчивый я был страшно!
Да, вот ещё нарушения! В деньги играть я был мастер. Как и большинство ребят (опять же!), во дворе и в школе играл и в «трясучку», и в «стеночку», и в «битку». Правда, «битка» – уличное развлечение, так что правильнее будет сказать: за стенами школы.
Повзрослел – стал, как и друзья-товарищи, баловаться спиртным. Когда-то же я должен был попробовать зелье! Не злоупотреблял, но была во мне, в выпившем, какая-то бравада; про таких говорят: выпьет 20 граммов, а выступает на литр! А в основном Тамаре Александровне я нравился. «Добрый, отзывчивый, помочь старушке – всегда пожалуйста, место в трамвае старшим уступить – без напоминаний», – характеризовала меня капитан милиции Синева. Справедливости ради надо сказать: не я один такой был. В трамвае полкласса вскакивали: «Садитесь, пожалуйста, тётенька!» А тётеньке – лет 20 от силы.
– Драки?
– Драк в моём детстве было не так много. Толика Крашенинникова, младшего от меня по годам и щупленького по телосложению, когда первоклассников в школе повели в столовую на обед, верзила и переросток Кондрашов (по кличке Кондрат) выдернул из строя, прижал в углу: «Гони 20 копеек!» Сопротивляться было бессмысленно: все в школе знали, что Кондрат трясёт малышню, да и 20 копеек того не стоили. По чистой случайности рядом оказался я. Остановил руку дающего. А Кондрату сказал: «Если ты этого пацана ещё раз тронешь, дело будешь иметь со мной!»
Но и сам я не раз оказывался в положении Толика Крашенинникова, только вёл себя по-другому. Братья Борисовы числились в отпетых. Они били, терроризировали меня даже тогда, когда я уже учился в техникуме. Пацаны поговаривали, что один из братанов меня в карты проиграл. Иду я как-то по родной Тарасовой улице, в подворотне (потому и не заметил вовремя, обошёл бы стороной!) стоят братаны: «Эй, пацан! Иди-ка сюда! Давай заглянем во двор». В пустынном дворе говорят: «А теперь становись на колени!» – «Нет, ребята, со мной этот номер не пройдёт!» – «Да ну?!» И удар в челюсть! Ещё удар, в другую челюсть. Бьют спокойно, уверенно, кажется даже, соблюдая очерёдность: один в левую челюсть, другой – в правую. «Всё равно встанешь на колени, сука!» Не встал, свалился, но так получилось, что, прежде чем завалиться на землю, на какое-то мгновение я оказался на коленях. Борисовым этого было достаточно. «Ну вот, дурак, так бы сразу и сделал – «физию» разукрашивать не пришлось бы!»
Случались драки «дом на дом», «улица на улицу». С кондачка такие мероприятия не затевались – к ним готовились обе стороны: договаривались, во сколько и где сходиться, чем драться: камнями, на палках либо только на кулаках. Побоища заканчивались – определялись границы, за которые чужакам ходу нет, иначе будешь пойман и жестоко наказан. Существовали нейтральные зоны, вот на них-то обычно и происходили коллективные драки.
Дрались: «дом на дом» – Тарасова, 9 (адрес моей общаги) на Тарасова, 13. 13-й дом называл «татарским» – в нём жила многодетная семья татар Кутуевых. Дрались у сараев «татарского» дома, с внутренней его стороны, где брандмауэр, глухая, безоконная стена: взрослые не увидят и не поспешат разнимать. В разгар одной из драк Вальке Дивногорскому попало камнем в «шнифт», то есть в нос. Кровищи было! Драка сразу прекратилась. Помощь оказывать, позабыв непонятную вражду, бросились все.
«Вы никогда не станете актёром!»
– В Физико-механический техникум ты поступил…
– В Физико-механический техникум я поступать и не собирался. К точным наукам – ни к математике, ни к физике, ни к химии – за собой пристрастия не замечал. Мать настояла. «Мам, ну выгонят же меня!» – «Я тебе «выгоню!» «Я всё равно не окончу этот ваш техникум!» – орал я. «Как это не окончишь?! Куда ты денешься. Я работала, двое вас с Танькой у меня на руках было, и то училась».
Педсовет, на котором решался вопрос оставить учащегося Николая Годовикова в техникуме до последнего китайского предупреждения или отчислить сразу, состоялся в мае, в конце учебного года, в конце моего первого курса.
Поводом, конечно же, стал лотерейный билет, который я спёр в магазине, когда направлялся на Киностудию «Ленфильм», на пробы в картину «Республика ШКИД». Самое интересное, что на педсовете о лотерейном билете не прозвучало ни слова. В вину мне инкриминировалась организация игр в деньги – в техникуме, пожалуй, не было ученика, который бы не играл. Играл и я, при всяком удобном случае во все выше перечисленные мной игры. Но с чего педагоги взяли, что организатор всего этого – Годовиков, не знаю.
Разбирательство на педсовете приобрело неожиданный оборот. Кто-то из преподавателей предложил: «Может быть, ограничимся тем, что лишим Годовикова стипендии?» Поднимается начальник семестра: «Простите, уважаемые коллеги, но я вынужден вам напомнить, что такая воспитательная мера к учащемуся Годовикову уже применялась и, как видите, желаемого результата не дала». Я, естественно, возмутился: «Когда это вы лишили меня стипендии?»
«Если мне не изменяет память, Годовиков, – продолжал врать начальник семестра, обращаясь к «уважаемым коллегам», а не к учащемуся, задавшему ему вопрос, – получал стипендию всего два месяца: сентябрь, октябрь». «Врёт!» – не сдержался я. – Всё врёт! Я не получал ни одного месяца! Уж не знаю, по каким причинам…» Мать моя, приглашённая на этот педсовет, словно не слышала моих последних слов. «Что же ты, сынок, мне не сказал, что стипендию получал?!» – «Мам, ты ему веришь, что ли? Ему? Не мне? Но ведь он же врёт!» Начальник семестра: «Предположим, Годовиков прав. Но тогда, простите, чья это подпись?» И раскрыл платёжную ведомость, которая почему-то у него оказалась с собой. Не мог же он предвидеть наглости первокурсника. А может, и мог. Кто его знает! Я заглянул в ведомость. «Явная лажа!» В восьмом классе я придумывал себе подпись. Хотелось, чтобы и покрасивее, и позаковыристее, и с некой шифровкой. Я настолько тогда был увлечён музыкой, что непосредственно подпись втиснул в скрипичный ключ. Понятное дело, что начальник семестра этого знать не мог. Но выслушивать мои аргументы не стали. Поскольку теперь уже на кону была честь мундира начальника семестра, всего учебного заведения. И всё же за меня пытались заступаться преподаватели – те, у которых я учился, кто меня хорошо знал, были против моего исключения. В первую очередь гуманитарии. По истории, русскому, литературе свои четвёрки я получал заслуженно. Литераторша призывала: «Товарищи, поскольку не все знают учащегося Годовикова, надо бы узкой группой голосовать…» Она так и сказала: узкой группой! Но педагогов, которые к моему обучению никакого отношения не имели и знать меня не знали, оказалось большинство. И большинством голосов из техникума меня исключили. А формулировку в протокол заседания педагогического совета какую занесли! «За развращение коллектива»!
Так получилось, что до окончания учебного года я по разным причинам не сдал в библиотеку техникума учебники, другие книги. Потопал я в приёмную директора, думал секретарше книжки оставить. Секретарши на месте не оказалось. Постучался в дверь директорского кабинета. Голос директрисы: «Войдите!» Вхожу. «Здрасте». – «Здрасте». – «Можно я вам учебники оставлю?» – «Можно». Положил я книги, куда было указано, – и к двери. «Кстати, Годовиков…» – останавливает директриса. «Да?» – «Вы знаете, что я из театральной семьи? Что я в своё время окончила театральный институт? Я в курсе того, что вы намереваетесь сниматься в кино, выдержали конкурс и прошли пробы. Но, поверьте мне, это ещё ничего не значит. Даже если вы и сниметесь в массовке, это не означает, что вы – артист, профессионал. Так вот, дорогой мой, на прощание я вам должна сказать, что при таком отношении к делу вы никогда не станете актёром и никогда ничего в искусстве не сделаете!» Терять мне было нечего. «Пусть так. Но, простите, вы окончили театральный институт, а работаете директором техникума, это значит, что…» Директриса не дала мне договорить. Отказала воспитанность. Она взорвалась: «Пошёл вон!» Я же оставался нарочито вежливым: «Извините, что книги задержал. Теперь я вам их сдал и могу быть свободен. Спасибо за всё. Надеюсь, вы обо мне ещё услышите. До свидания».
«Мы бегом бежали на «Ленфильм»
– В «Республике ШКИД» ты пробовался на роль Воробья.
– Да, и вполне успешно. Геннадий Иванович Полока сказал: «Можешь считать, что роль у тебя в кармане!»
– Передумал?
– Нет, меня срезали на худсовете. «Республику ШКИД» москвич Полока намеревался снимать в Одессе, а уж поскольку выпало снимать в Ленинграде, то и большинство в художественном совете приходилось на ленинградцев. Среди них был и старейший режиссёр киностудии, непререкаемый авторитет детского кино Николай Лебедев. «На роль Воробья больше подходит Слава Романов», – сказал Николай Иванович. Его мнение оказалось решающим. В 1975 году я снимался у Лебедева в картине «В то далёкое лето». Как-то, набравшись храбрости (или наглости?), я напомнил ему его слова. Николай Иванович лишь на секунду задумался: «Да? Может быть. Вполне может быть. А, в общем-то, и правильно… может быть…»
Спору нет, Слава сыграл Воробья отлично, но я бы сыграл не хуже и, главное, по-другому. Я уверен: роль выглядела бы намного интереснее. То есть Полока смог бы её сделать интереснее – с моей рожей и комплекцией. С этим соглашаются все, кто помнит меня тогдашнего – крохотного, юркого, шустрого. Настоящий воробей-воробышек! И Полока видел во мне Воробья!
И уверен был, что для этой роли нужен именно я. После худсовета Полока не захотел со мной прощаться и оставил в так называемом окружении – в актёрской группе, работающей в эпизодах на протяжении всего фильма. И при первой же возможности вводил меня в кадр. Дошло до того, что сняли в одном эпизоде и среди шкидцев, и среди беспризорников – одновременно! Только нос немножко подтянули, чтобы неузнаваем был. В «окружении» я не затерялся. Геннадий Иванович неоднократно на встречах со зрителями говорил: «Годовиков у меня был палочкой-выручалочкой!»
Трудно объяснить, что «Республика ШКИД» значила для меня. Все девять месяцев, на которые с киностудией был подписан договор, для меня другой жизни не существовало! И, думаю, для других ребят тоже. Мы бегом бежали на «Ленфильм» при каждом возможном случае, не задумываясь, нужны мы там сегодня или нет. Дальнейшую жизнь без кино после «ШКИДы» я себе уже не представлял.
– Однако суровая действительность внесла свои коррективы…
– По окончании съёмок в «Республике ШКИД» и почти через год после исключения из техникума мать устроила меня учеником слесаря в экспериментальный цех завода «Россия», где работала сама. Определили меня в бригаду. С бригадиром мне не повезло. Для Толи Мосягина в жизни главными были деньги! Он был заинтересован, чтобы я и другие ребята дольше ходили в учениках. Работу выполняешь наравне с остальными, а получаешь гроши. Ученических тогда платили 36 целковых, и те мать моя забирала, прямо у кассы. С бригадиром я не ужился. Однажды я вспылил и сказал ему в глаза всё, что о нем думаю. О дальнейшей совместной работе речи быть не могло. Меня взял к себе в бригаду Анатолий Шелякин. Анатолий Антонович был большой умница и слесарь от Бога. Мне стало интересно работать. И профессия нравилась, и коллектив – многих цеховых я знал с детства. Всё шло к тому, что я вольюсь в рабочий класс настолько, что оттуда уже меня будет не выковырять. Но после «ШКИДы» меня стали приглашать сниматься в кино. Роли были не Бог весть какие, но всё же… Эпизод у Петра Тодоровского в «Фокуснике», эпизод у Владимира Мотыля в картине «Женя, Женечка и «катюша»…
– После «Женечки» Мотыль и пригласил тебя в «Белое солнце…»?
– Не так давно мы встретились с Мотылем, я спросил: «Владимир Яковлевич, а вы помните: я у вас снимался в «Жене, Женечке…» – «Да ну! Нет, не помню». – «Но ведь вы же меня после «Жени, Женечки…» пригласили на «Белое солнце…» – «Возможно. Но, скорее всего, тебя мне кто-то рекомендовал. Не Гена ли Полока?..»
«Мне бы хотелось Петруху сыграть по-своему»
– В таком случае расскажи, как поступило приглашение.
– Приглашение Мотыля мне кто-то передал. Я приехал на студию. Владимир Яковлевич говорит: «Коля, приступаю к съёмкам картины «Пустыня». Там вроде бы для тебя роль есть – красноармеец Петруха. Хотел бы ты у меня сниматься?» Глянул я по сторонам – одни девчонки вокруг, одна другой краше, и всё больше смугляночки, а парень один – я. Это меня не смутило, напротив, подзадорило. «Хотел бы», – признался честно. «Значит, будем работать!» – «Значит, будем!» – подтвердил я и укатил поднимать сельское хозяйство – в совхоз, подшефный заводу «Россия». Вскоре в деревню Лисино Волосовского района Ленинградской области прикатила за мной студийная машина. Симпатичный помреж Эллочка, увидев моё покарябанное лицо, ахнула: «Господи, Коленька, что с тобой?!» – «Что, что! С лошади кувырнулся! На спор верхом поскакал, ну и…» – «Ладно, поехали! Мне велено тебя доставить на кинопробы, а в каком виде, об этом речи не шло».
Мотыль к моей подпорченной физиономии отнёсся спокойно. Только гримёрам команду отдал: «Замажьте его!» «Замазали», загримировали – и на пробы! Передо мной на Петруху пробовался один очень известный профессиональный актёр.
Я подошёл к Мотылю: «Владимир Яковлевич, можно мне в коридоре посидеть, подождать своей очереди? Я не профессионал, боюсь подпасть под влияние и начать копировать. А мне бы хотелось Петруху сыграть по-своему».
Когда я произносил фразу: «Гюльчатай, открой личико!» – в павильоне все аж рты зажимали. Это вдохновляло.
Первой меня обняла и поздравила Эллочка. Я даже не понял, с чем. Вторым пожал руку предшественник и конкурент: «Поздравляю с победой!» Тогда дошло: Петруха – мой! Но эйфория очень скоро испарилась. Появились сомнения: вдруг Мотыль передумает, попробует ещё кого-то, и тот ему больше понравится? Я вернулся в совхоз. Закрутил роман с одной из наших заводских – в Лисино она поварихой работала. В один прекрасный день вижу: бежит моя Галка – радостная, счастливая, кричит: «Коля! Телеграмма тебе. С «Ленфильма». На съёмки вызывают!..»
Владимир Желтов
Источник: “Совершенно секретно”
