На протяжении вот уже семи лет иркутский художник расписывает храм Казанской Божьей Матери
Николаю Натяганову 42 года, десять из которых он отработал реставратором в Областном художественном музее. Помимо основной специальности, Николай на протяжении многих лет служит настройщиком органов в Иркутской филармонии.
— Красота для меня чаще всего является свежим видением, — говорит художник. — Но даже если это не так, то это должна быть поистине красивая вещь, чтобы впечатлить человека. В любом случае — красота для меня вещь не каноническая. Та же самая обнаженная натура не имеет никакого отношения к религии, даже противоречит ей, но еще с древнегреческих и римских времен она неизменно вызывала восторг. Другое дело — живопись. Одним нравится мой стиль Возрождения, а другие почему-то считают его уже исчерпанным.
— Что же конкретно вас вдохновляет? Полноценная идея или свежее видение?
— Музейные экспонаты. Бывало, съездишь в Петербург, походишь по выставкам, возвращаешься сюда и тут же берешься за кисть, хотя понимаешь, что ты очень слаб.
Что же касается Церкви, в которой я имею честь работать, в ней некрасивого ничего не должно быть. Многие сейчас пытаются настоять на том, что есть понятие духовной красоты. Но по отношению к изобразительному искусству, по-моему, это игра слов. В этом смысле для меня более приемлемо слово благолепие. Когда не нужен не только авангард, но и вообще даже домыслие. Почему понятие канон здесь часто употребляется? Только потому, что есть ограничение в фантазии живописца, взявшегося расписывать храм. Конечно, человека надо изображать прежде всего человеком, с соответствующими чертами лица.
— А с чего все началось? Откуда это влечение — расписывать храмы?
— Мне всегда представлялось и даже снилось, что я храмы расписываю. Когда служил в армии, оформил там полностью клуб, столовую, расписав ее в русском, богатырском таком духе. Была ориентация на Васнецовских богатырей и русскую вязь. А по-настоящему роспись началась с икон для отца Вячеслава Пушкарёва. Однажды он пригласил меня в мастерскую при Жилкинском дворце. Там-то я и увидел эту тяжелую, фигурную доску, изготовленную из балок старой Хомутовской церкви. Перехватив мой восхищенный взгляд, отец Вячеслав предложил расписать доску ликом Николая-чудотворца. Я и расписал. Отцу понравилось, и он стал заказывать мне еще и еще…
Потом была стажировка в Эрмитаже, где западно-европейская живопись 14–15 веков требовала очень бережного и грамотного обращения. Там я для себя очень многое открыл.
— За границу не тянет?
— Я очень привык к Иркутску и не мыслю себя вне его уже давно.
— Чем отличается обычный художник-живописец от художника, расписывающего храмы?
— Прежде всего тем, что работа первого сопряжена с бесконечным поиском, тогда как у второго — проторенный путь и своя программа. Простые люди часто спрашивают: так вы это срисовываете или же свое рисуете?
Даже если бы я и захотел взять что-то в чистом виде из классических репродукций — это практически невозможно. То поворот фигуры не тот, то жест не тот, одежда не та или вовсе типажи не те.
Церковный художник не может обойтись без самовыражения. Мне, например, не очень хочется, чтобы человек, пришедший в нашу церковь, сказал: «А-а-а, это у вас копия того-то!» Так писать нельзя.
Почти на всех моих полотнах — реальные человеческие лица. Не условные канонические, а почти живые. Но я умышленно делаю так, что лики эти не имеют портретных черт, характерных для человека. Хотя многие священники к такому стилю относятся чересчур по-светски, дескать, это чересчур живое, плотское. Якобы с реальных людей списанное… Но ведь все святые были реальными людьми.
Что же касается моей решимости на такой ответственный труд — в одиночестве расписывать храм — то это давняя моя мечта. В конце концов, за свою работу перед Богом и самим собой я буду отвечать сам.
Михаил Юровский
“Новый вторник”
