Веселее, но короче

Как программа «Время» искала человеческий язык

«Повествование в отмеренных сроках» – авторский подзаголовок «Красного колеса», самого масштабного, но при этом самого тяжеловесного, самого непопулярного и самого нечитаемого из текстов Александра Солженицына. Аудитория «Красного колеса» – пусть сотни тысяч, хотя скорее десятки. Аудитория программы «Время» – десятки миллионов. И если, прощаясь со зрителями, ведущий программы «Время» называет свои эфирные три месяца по-солженицынски «повествованием в отмеренных сроках», то он знает, что его поймет в лучшем случае каждый сотый из тех, кто сидит перед телевизором. На чье внимание рассчитывает Кирилл Клейменов? Странная шифровка, странное подмигивание, адресованное в пустоту.

Программа «Время» – бесспорный символ российской телевизионной государственности и одновременно, вероятно, важнейший элемент советского медийного наследия, доживший до наших дней; сравнить программу «Время» можно только с газетой «Правда», и если последняя в наше время превратилась в корпоративную многотиражку КПРФ, не имеющую ничего общего с главной газетой Советского Союза, то программа «Время» – это такая эфирная константа, как будто в стране никогда ничего не менялось, вечные девять часов вечера по Москве. Четыре месяца назад был ее 50-летний юбилей, и в студию приходил Владимир Путин, с которым разговаривали постсоветский Кирилл Клейменов и советская Анна Шатилова, и втроем они выглядели как такая дружная и счастливая советско-постсоветская семья (бабушка, папа и внук), прожившая эти пятьдесят лет под музыку Свиридова, как в пронзительном первоканальном сериале про преемственность поколений и жизнь, остающуюся прекрасной, несмотря на все выпавшие на век этих людей геополитические катастрофы.

И даже ⁠в таком самом простом ⁠пересказе – натяжка ⁠на натяжке, потому что нет на самом ⁠деле ни преемственности, ни непрерывного счастья. Бабушка ⁠приезжает из ⁠небытия только по праздникам. ⁠Папа не так добр и благостен, как хочет казаться. Внук – талантливый, конечно, и милый, но он у папы на зарплате, а где зарплата, там нет ни любви, ни искренности. И если без семейных метафор: именно в год пятидесятилетия советская и постсоветская история программы «Время» стали равновеликими по продолжительности и теперь на каждый выпуск советского «Времени» приходится больше одного выпуска «Времени» постсоветского, то постсоветская история главной государственной телевизионной передачи теперь более весома, чем советская. Эти полвека делятся пополам, но вопреки арифметике каждая половина состоит из 23 с чем-то лет, потому что три первых постсоветских года никакой программы «Время» не существовало, ее ликвидировали в 1991 году именно как одиознейший советский символ, и в начале девяностых на первом канале (в те времена еще не с большой буквы, потому что «первый» – это было не имя собственное, а просто порядковый номер, компания называлась «Останкино») в 21 час выходили просто «Новости». Слово «Время» вернули в заставку в самом начале первой чеченской войны в тот мрачноватый исторический период (его правильнее называть коржаковским по имени главы тогдашней кремлевской регентуры), когда растерявшая свою демократическую и реформистскую репутацию власть совершала свои первые шаги навстречу советской ностальгии, до того времени остававшейся бесспорным достоянием «духовной оппозиции», но только потому, что кроме оппозиции никто на ту ностальгию не претендовал. Власть оказалась в ценностном вакууме, и обнаружилось, что из него нет никаких выходов, кроме советского – и так стали возможны «Старые песни о главном», и эрнстовский «Русский проект», и государственный красный флаг на День Победы, и культ советского кино, и много что еще вплоть до Путина. Но если искать стартовую точку культурного и политического советского реванша (на самом деле, конечно, псевдосоветского), то, может быть, это и окажется 16 декабря 1994 года – в этот день в 21 час на первом канале после трехлетнего перерыва вместо простых «Новостей» вышла программа «Время». От классического «Времени» у нее было только название, потому что дикторский формат («Добрый вечер/Здравствуйте, товарищи!») был разрушен еще в конце восьмидесятых, когда перестроечное телевидение экспериментировало с авторскими голосами, дикторов заменили журналистами, и в первой половине девяностых еще считалось, что если в кадре сидит человек и что-то говорит, то говорить он должен от себя и своим собственным голосом. Теперь кажется, что именно возвращение «Времени» в эфир раскрутило колесо истории в обратную сторону – первый год программа еще жила по инерции с ведущими-журналистами и их авторской интонацией, но потом началось ОРТ, то есть начался Эрнст, при котором программа «Время», пройдя несколько инкарнаций (в том числе довольно радикальных – см. опыт Сергея Доренко), вернулась практически к советскому канону, когда каждое слово, произносимое в эфире в 21 час, исходит непосредственно от власти и ведущий – не более чем медиум, призванный бережно доносить слово власти до нации. Символом этой эпохи стала Екатерина Андреева – профессиональный диктор, актриса, не журналист. Буквально – как при Брежневе.

То есть, конечно, почти как при Брежневе, потому что эрнстовская программа «Время» с Екатериной Андреевой – это уже часть не общенациональной, а всего лишь первоканальной, то есть корпоративной истории, в которой, и это тоже именно корпоративная особенность, новостное вещание служит фоном для совсем других зрелищ, и, когда придет время подводить итоги эпохи Эрнста, в первую очередь будут вспоминать первоканальное кино и сериалы – от «Таежного романа» до «Метода» и от «Дозоров» до «Викинга», новый шоу-бизнес – от «Фабрики звезд» до «Голоса», новый телевизионный юмор – от Галкина до Урганта, то есть культурное наследие, и только в последнюю очередь политику и новости. Легендарный новогодний «Огонек» 1999 года, ставший для Эрнста одним из ключевых программных высказываний, вели Владимир Познер и Екатерина Андреева – самые узнаваемые «политические» лица канала, которые за двадцать лет никуда не делись, а новых лиц того же уровня на канале не появилось вовсе (ну а кто – Артем Шейнин, Анатолий Кузичев, Валерий Фадеев?). Для российского телевидения вторая половина десятых стала эпохой Киселева и Соловьева, Скабеевой и Попова – первенство «России-1» в жанре разговора о политике кажется сейчас неоспоримым.

И февральское переформатирование программы «Время», в котором главное, конечно, не перестроенная студия, а ведущий Кирилл Клейменов, выглядело именно как отчаянная попытка догнать ВГТРК. Начальник программы «Время», который сам когда-то ее вел, не отличаясь по манере от Екатерины Андреевой, превратился вдруг во второго Киселева, буквально копируя его манеру, стиль и сам жанр. Программа «Время» как вечернее шоу – это казарменные шуточки про золотые слитки Грудинина, невероятное «веселее, но короче» о продолжительности жизни россиян и злорадство после отравления Скрипалей, ставшее для западной прессы одним из доказательств причастности российских властей к попытке убийства бывшего шпиона. Если считать клейменовский эксперимент попыткой поиска человеческого языка для программы «Время», то итог этого эксперимента жутковат – оказывается, лучше говорить на нечеловеческом, вот как было принято в этой программе до сих пор, бесстрастно, не меняя выражения лица и не отклоняясь от написанного другими людьми, а то и машиной, сухого текста, потому что если программа «Время» начинает говорить по-человечески, то получается вот это «веселее, но короче».

Официальная версия такого короткого, три месяца, опыта Клейменова в роли ведущего обновленного «Времени» – он просто «отлаживал работу новой студии». Но дикторы, которые вернутся в эфир, сменив весельчака Клейменова, не предназначены для авторского отжига и вряд ли станут продолжать его эксперименты с языком. Когда что-то делали, а потом быстро и резко перестали – это называется «не получилось», и если, подводя итоги провала, экспериментатор вспоминает не самую очевидную в этом контексте книгу, значит, в книге и спрятана разгадка. «Красное колесо» – о чем оно? О том, как все рухнуло и погибло, хотя никто этого, в общем, не хотел. Об обреченности государства, о безжалостности истории и о бессилии даже самых сильных людей, пытающихся ей противостоять. То есть, прощаясь с нами, Кирилл Клейменов намекал на что-то очень нехорошее – но мы ведь и сами догадывались.

Олег Кашин

По материалам: “Republic”

Ранее

Почему не могут найти Боинг, рейс MH370

Далее

Деды поднимали

ЧТО ЕЩЕ ПОЧИТАТЬ:
Яндекс.Метрика Рейтинг@Mail.ru