В русской тюрьме можно узнать о народе, но нужно взять с собой сало
Следственные изоляторы и исправительные колонии остаются местами максимальной концентрации «русского ада». Жалоба за жалобой, проверка за проверкой по существу на ситуацию не влияют. Крайней новостью из «того мира» стало привлечение к уголовной ответственности бывшего начальника «образцовой» ИК-7 в Карелии, на которую прежде жаловался активист Ильдар Дадин и где якобы не нашли ничего противозаконного. Теперь выяснилось, что в учреждении действовала система пыток и вымогательств. Источники в правоохранительных органах считают, что это нормально, объясняя особенности «красных зон» и их отличие от «черных». От этого становится еще страшнее. За решеткой люди не живут, а выживают. Умирают и рождаются заново, но уже навсегда другими, чуждыми и ненужными обществу. Рассказы бывших заключенных, попавших в этот ад из обычной городской интеллигентской среды, — в материале «Ленты.ру».
Ешь свое
Илья:
В тюрьмах у нас ужасно с питанием. Почему у нас и есть до сих пор такие вещи, как передачки в тюрьмах, чего ни в одной европейской тюрьме нет, — потому что это способствует проносам незаконных вещей. А у нас это есть, потому что в тюрьмах кормят так, что, если будешь жить на одной баланде, за год можешь желудок испортить.
Баланда — это общее название супа. У меня на «Водниках» (СИЗО №5 «Водник») был такой замечательный борщ. Если ты его за 15 минут не съешь, он уже никак не идет. Через полчаса в него можно ложку воткнуть. Там сейчас комбижиры, которые привозят в больших синих бочках и грузят во всю арестантскую еду. Они норму по калорийности выполняют: заливают все жиром, еда ужасно жирная. Зато для отчетности идет — жиры есть, углеводы есть, белки есть.
Роман:
Еда была плохая. Я ж там больше двух лет просидел. И могу сказать, что со временем становилось лучше. Когда я заехал, была совсем жесть с едой. Суп представлял собой желтую желеобразную субстанцию с маленькими кусочками соевого мяса, которые мы называли «вискасом». На второе там рыба — баландер прикатывает бочки с этой рыбой, он еще не открыл кормушки, мы уже знаем, что это рыба, потому что запах тошнотворный по всему коридору шел. Эта рыба называлась «братская могила». Казалось, что в эту бочку кинули гранату и там это все сработало — месиво из костей, чешуи, глаз. Это есть было можно, только находясь под угрозой голодной смерти. Если у тебя есть передачи, то ты кушаешь передачи и не берешь, конечно, всю эту гадость. К 2008-му стало лучше. При мне сменилось, по-моему, три начальника тюрьмы. Каждый предыдущий уходил с коррупционными скандалами. Я помню, зимой 2007-го нас кормили две недели подряд все время килькой в томате. На завтрак была килька перемешана с кашей, на обед был суп из этой же кильки, а на ужин — чистая килька. Ходили слухи, что это была какая-то гуманитарка, просроченную кильку представили как гуманитарку и нас пичкали этой килькой.
Александр:
Когда я сидел на Петровке, 38, то там давали зеленые щи с яйцом и сосиски с пюре. Там дают то же самое, что в столовой для полицейских. Если же сравнивать «Бутырку» и колонию, то в колонии было получше. Но если усреднить, то в местах заключения у нас дают невкусно приготовленное, но совершенно здоровое питание. На нем вполне можно жить и не надо прикидываться… Если люди на воле сидели на диетах и не ели после шести, то для них это все легко будет.
Питание — это едва ли не единственный в российских тюрьмах момент, который неукоснительно соблюдается. Только в исключительных случаях происходят такие показательные акты, когда человек не хочет, к примеру, в чем-то признаться администрации, его могут лишить обеда. Но ужин, при этом давали. Надо понимать, что мусора фсиновские — невероятные трусы.
У кого поддержка с воли, тем совсем неплохо. Был у меня знакомый в колонии, которому то и дело передавали курицу, утку. И он так и жил на них. Хотя есть ограничения, по-моему, 30 килограммов за два месяца. Но если не совать туда романов Виктора Гюго, то жратвы через передачки можно получать много.
Мне никто ничего не передавал. Некому было. И ничего — выжил.
Следи за базаром
Илья:
Мне там по-русски подчас было разговаривать не с кем. Если брать московские тюрьмы, 80 процентов населения — это азиаты и кавказцы. У меня был момент, когда я был в камере единственным носителем русского языка.
Еще у зэков вообще есть любимая игра — морально пожирай соседа. 20 мужиков сидят запертые в помещении 30 квадратных метров. И им нечего делать. Они сидят там годами. Они ищут косяки, придираются к неправильным словам.
Роман:
Зимой заезжали в большом количестве бомжи, им нужно было где-то перезимовать, и они воровали бутылку коньяка в магазине, зная, что по [статье] 158 («Кража») получится как раз месяца три-четыре, чтобы они перезимовали. Они заезжали со вшами и всем свойственным им бэкграундом. Вваливались в камеру чудовища, которых нужно было отмывать, давать одежду. Сейчас уже, по-моему, в московских тюрьмах в камеру попадают, пройдя санобработку — душ, прожарку вещей. При мне такого не было — как взяли, так он и зашел.
Александр:
Новичков подкалывают, могут сделать уборщиками на первых порах, еще неопущенными. Многое зависит от того, в какую камеру ты попадаешь. Если там три-четыре человека, куда я попал, то там ничего такого не будет. В таких камерах сидят экономисты, бизнесмены и так далее.
А если камера на 40 человек, то там бывает всякое. Не всегда предсказуемое. Вот был случай с моим товарищем, который попал в такую камеру, где активные первоходы решили доконать ботанов. А он уже сидел прежде и попытался свое слово вставить, что это «не по понятиям». Закончилось тем, что его просто отселили.
Если в тюрьму попадает тотальный ботан — это объективно ужасно. Только в очень редких случаях таких не трогают. Но бывают же ученые-физики, которые занимаются боксом?
Федор:
В камере обязательно найдутся пять-шесть кавказцев, которые будут творить намаз. Забираются на свои эти койки, кладут простыню и молятся. В остальное время они могут нещадно материться, чего Коран не позволяет. Это все такое же лицемерие, как и во многом тюремное православие.
Как только ты войдешь, никто не наедет сразу. Будут вопросы: «Ты кто?» На это идет ответ: «Человек». «Ну проходи, рассказывай». Перед этим — два-три дня изолятора, и ты вроде даже немного рад попасть к людям. Так вот слева от входа на полу сидит человек — это опущенный. Об этом нужно знать, с таким человеком нельзя здороваться, хотя тот должен по правилам сам сказать.
Сразу человека в какую-то категорию ставить не будут. Некоторые долго живут как подвопросники или полупидоры.
Опущенными чаще становятся те, кто где-то и как-то проявил неосторожность, рассказал о чем-то неправильном: что такое французский поцелуй или о том, как он изменял жене, и так далее. Такое категорически делать нельзя — это грязно. Лагерный закон, как ни парадоксально, базируется на святом. Маму, как известно, там нельзя оскорблять словесно даже.
Не болей
Илья:
Потянул как-то спину, я даже встать не мог. Недели полторы писал заявление в медкабинет: «Хелп ми! Пи***ц». Лечился своими методами — обматывался. Когда у меня спина более-менее прошла, я ходить начал, меня вызвали к врачу. Мы с ней посмеялись, я сказал, что все хорошо, она предложила мазь. Не, какую мазь, лечат все зеленкой… В общем, сказала: «Молодец, правильно сделал».
Инна:
Здесь [на воле] человек никому не нужен, а там тем более. Общество не задумывается, но мы оттуда получаем туберкулез. Западный мир уже забыл, что это такое. Были мы в датской тюрьме, спросили, были ли у них случаи туберкулеза: врач напрягся и вспомнил, что за свою 40-летнюю практику был там один случай. А здесь рассадник, и они выходят обратно в общество.
Роман:
Нужно есть сало, потому что без него сдохнешь там, заболеешь туберкулезом. Жирная пища помогает как профилактика туберкулеза. Старый каторжанский способ, еще с царских времен.
Федор:
В «Бутырке» каждое утро приходил доктор, мы с ним сдружились, шутили без конца. Мне нужны были капли для носа, и он мне их приносил. У других, слышал, было хуже. В колонии мне везло: я не болел. Но я слышал, что можно было раздобыть нафтизин, анальгин или кетанов. Зэки хотят попасть в санчасть, чтобы закосить от работы. Никакого лечения там нет, но зато можно целый день лежать.
Александр:
Больница мордовлагерская — это тихий ужас. Я попал в приемное отделение, которое было кошмарным бараком на 20-30 человек. И вообще, вся больничка — это какой-то огромный деревянный дом. Ощущение машины времени усиливали подводы, вывозившие оттуда трупы. На лошадях!
В хирургическом отделении, правда, было чисто. Но лечения все равно не было. Стоматолог, к примеру, там говорит: «Я могу только выдирать зубы, а не лечить их».
Переправить тяжелобольного заключенного в ту больницу, где ему могут оказать соответствующую его болезни помощь, практически невозможно. Это один случай из тысячи. Хотя по закону такая возможность есть.
В тюремной же больнице все рассчитано на то, что никто не будет проверять (по-хорошему), жаловаться. Помню зэкам кричали: «Вы что, сюда лечиться приехали?»
Читай и учись
Илья:
Несмотря на название — исправительные колонии, — они никого не исправляют. Их задача — охранять и поддерживать порядок. Если человек не задумается сам об образовании, ему не придут и не скажут. Если у него не окончена школа, ему, конечно, намекнут, что надо бы школу окончить. А так нет, зачем.
Но ведь исправление приходит через образование и осознание, что жить нужно по-другому. А когда ты живешь в лагере, где есть блатные и мусора, и тем и другим на фиг не нужен ты одухотворенный, возвышенный, им нужен скот, которым можно легко управлять. Что будет после выхода, их не волнует. Их задача — охранять.
Инна:
Что такое тюрьма? Это лишение свободы. В России вместе с лишением свободы человека лишают практически всех конституционных прав: права на здравоохранение, медицинское обслуживание, про образование даже не будем говорить, право на справедливое судебное разбирательство, право на содержание в человеческих условиях. Берите Конвенцию по правам человека — практически под каждым пунктом можно ставить российскую тюрьму.
Роман:
В камере нечем заняться. Ты читаешь в основном, что же еще делать. Там говенная библиотека, но всяко можно какую-нибудь классику найти и перечитать. То, что в детстве прессом в школе в тебя затолкали, в 13 лет сложно воспринимать, а в тюрьме ты переосмысливаешь культурное наследие великого русского народа — читаешь книги.
Много думать можно, много человеческих историй узнаешь, понимаешь, что [русский] народ в очень хреновой форме. Многие неграмотные, в прямом смысле неграмотные, люди с трудом умеют писать.
Александр:
В колонии я сидел с перуанцем Виго. Он не знал ни слова по-русски. Я только несколько слов мог сказать на испанском, и поэтому общались мы с ним на итальянском языке. Я его учил русскому, а он меня испанскому. Вот тебе и самообразование. Мы смотрели с ним фильмы на английском языке о Модильяни, Пикассо, Жане Кокто. Как? Их как-то присылали в тюремную церковь.
Виго был вор по призванию, и он попался в аэропорту Шереметьево, потому и загремел в мордовскую колонию. Для него кража была драйвом. Первые слова, которые он выучил на русском, были матерные.
Федор:
Никакого воспитания и исправления там нет. На 100 процентов. Антивоспитание есть. Колония только развращает. Если тебе нужно получить среднее образование, то пожалуйста. Этим еще совок славился. В нашей «школе», помню, отсутствовал только иностранный язык. Уроки по 15-20 минут. Все это невероятно примитивно. Все это профанация.
Когда изучалась «Поднятая целина», то директриса с толстыми ляжками, которая вела литературу, коверкала фамилии персонажей: не Нагульнов, а Нагульный и так далее.
Заработай
Илья:
Есть работа, но это «использование». Минимальная ставка в моей тюрьме была 20 рублей в месяц. Я работал на хлебопекарне и получал 700 — это очень большие деньги. Что можно купить на 20 рублей в месяц? Ничего. Там цены в 3 раза выше, чем в магазинах.
Александр:
Максимум на зоне можно заработать, если, к примеру, ты бригадир (на местном сленге «бугор») — тысячу рублей. В среднем же — триста рублей. Антирекорд, который мне известен, — 3 рубля 40 копеек. В месяц. И все это всерьез выписывается. Денег на руки не дают, но ты можешь прийти в магазин и на выписанную сумму отовариться. Только цены в мордовском лагерном магазине где-то в полтора раза выше, чем в супермаркете на воле.
Федор:
Можно замутить бизнес без гарантий. Я не имею в виду известные разводы по телефону. Нормальное дело под крышей администрации колонии. Это возможно, когда у человека есть серьезные подвязки на воле и умение находить общий язык с мусорами. Они разрешат запускать фуры с каким-то товаром и одновременно будут тебе завозить десять кур, а порой и бутылочку водки.
Такое было в нашей колонии с зэками Жирновым и Горюновым. Они замутили пилораму. Потом она сгорела, естественно. Эти истории успеха заканчиваются одинаково: начальник колонии решил их обобрать, не отпускать по УДО. Они на начальника стуканули, рассказали, какой он взяточник и так далее. Ну и вот, они до сих пор сидят, а он на пенсии себе гуляет.
Не геройствуй
Федор:
Бьют тех, кто пытается быть героем. Я даже не могу этого точно описать. Когда человек пытается жить, как на воле: дерзить начальству, не подчиняться, качать права. Такие раздражают администрацию, а у нас, наверное, большинство зон уже «красные», то есть там руководят мусора и добиваются подчинения насилием.
Помню такое, что человека пальцем не тронули. Унизили чисто словесно, запугали. Заставили раздеться и засунуть голову в унитаз, угрожая опустить.
Александр:
Из-за того, что я умел печатать на компьютере, меня взяли в отдел безопасности. Нас было таких двое. Долго я там не продержался, правда. И вот как-то мусор приказал мне выйти из кабинета, и я слышал, как он там бьет зэка за что-то. А что значит бьет? Сначала слышу удар, потом падение. Затем человек встает, его опять бьют, и он опять падает. И так какое-то время продолжается.
Были случаи, когда следы такого воспитания оставались на лице человека. Вообще, насилие не воспринимается в тех местах, как нечто неприемлемое. Мол, так и надо.
Перед столовой стоял флаг на улице, и туда в непогоду любили выставлять провинившихся. И вот этот человек стоял под проливным дождем или в метель два, четыре, а бывало и восемь часов! Как потом греться, сушиться? Для этого места-то нет.
И весь этот беспредел стал ответом, как мне кажется, на то, как первое время при мне зэки обращались с мусорами: едва ли на хер их не посылали, потому что зона была «черная». И правил в ней смотрящий, а не начальник. Но на моих глазах колония «покраснела». И теперь, к слову, смотрящий по Мордовии — человек по кличке Ева, которого считают ссученным, то есть прислуживающим мусорам.
Освобожденные, но прокаженные
Илья:
Почему я работаю в фонде? Меня взяли по благотворительности. Проблема в чем? Почему в стране более 30 процентов рецидивов уголовников? Потому что им деваться некуда.
Бывшему заключенному найти работу — это очень сложно. Если у тебя еще такие «замечательные» статьи, как у меня, — это практически невозможно. Потому что у нас государственная экономика в стране. Для бизнеса, который почти всегда очень тесно связан с государством, и уж тем более для государства моя политическая статья стремная. Никто не будет разбираться. Зачем? Тебя судили по политическим статьям: «Свят, свят, свят, уйди!»
И это не только политзэкам, заключенным в принципе найти работу сложно. Я после освобождения пару месяцев промыкался. И устроился в бар работать на окраине Отрадного. Даже по меркам Отрадного — задница. Там разливуха в основном была. Почему пошел работать? Вопросов не задавали, даже трудовую книжку не спрашивали. Смены 13-14 часов, и зарплата по 1200 рублей за смену. Но вариантов не было.
Под Новый год надоели, уволился, искал, ничего не нашел, отчаялся и пришел к дебильному, на мой тот взгляд, методу — написал в Facebook. Столько предложений за один день я никогда не получал. Меня взяли по благотворительности — «болотник» сидит без работы, нужно куда-то деть. Сейчас во многих неправительственных организациях даже шутка такая есть — у каждого по 1-2 «болотника» есть в штате, потому что нас до фига.
Инна:
В нашем государстве нет программ по ресоциализации. В Москве есть два-три социальных приюта, например «Востряково». Там предоставляют вакансии — понятно, что это не «белые воротнички», а трудовые специальности, но хоть что-то. Но это касается только тех, кто до тюрьмы проживал в Москве, — из других регионов просто не примут сюда.
Федор
Зэку перед самым освобождением дают адрес ночлежки, так как он не может остаться без крова. И мне дали, но у меня было жилье в Москве. А тем, кто селится в ночлежку, подбирают работу: уборщиком, дорожным рабочим.
Как ни странно, но для некоторых работодателей люди с тюремным прошлым — интересная экзотика. Они больше смотрят на то, как одевается, как разговаривает человек, пьет ли напропалую.
Александр:
Я был журналистом и им остался. Знакомый мой был поваром до отсидки. Вышел и снова стал поваром. Думаю, что вопрос необходимости ресоциализации встает, если человек отсидел 10-15 лет. А когда четыре года, то мало что изменится. Хотя, конечно, 80 процентов твоих бывших друзей и знакомых от тебя отворачиваются, и ты можешь потерять какую-то связанную со знакомствами работу.
Cтань другим
Илья:
В тюрьме ужасно сокращается словарный запас. Я, когда вышел из тюрьмы, понял, что слов не помню.
Инна:
Человек, который столкнулся с нашими следствием и судом, никогда не станет прежним. Мы видим больше, чем вы. Мы видим, где опасность ходит рядом, мы видим, как легко туда попасть. Обычному человеку даже в голову не придет, что здесь и сейчас он нарушает закон.
Санкт-Петербургский специнтернат — единственное заведение такого рода в России. Обычно бывшие заключенные попадают в общие дома престарелых, где к ним относятся с опаской. Зэки даже в преклонном возрасте живут по своим понятиям, что часто приводит к конфликтам и беспорядкам. В специнтернате же практически все «свои».
Сергей получил инвалидность в тюрьме, где его до полусмерти избили сокамерники. Начальство отправило по этапу, чтобы не нести ответственность. В интернат попал после прохождения реабилитации. Из-за несвоевременной медицинской помощи мужчина постепенно слепнет. «Детство провел в интернате, затем закончил ПТУ, — спокойно говорит Сергей. — Получил профессию маляра-штукатура четвертого разряда, но дали только третий, потому что с мастером у меня были плохие отношения. После ПТУ получил комнату от государства. Жил один. Не работал. Дошло до того, что совершил преступление. Но у меня все живы здоровы, вы не переживайте, пожалуйста! В разговоре с собутыльником случилось недопонимание. В итоге выхватил ножик и порезал его. Метил в сердце — не попал. А насчет евоной спутницы… я, наверное, перепугался, что она расскажет про мое преступление, и ей тоже причинил телесное повреждение. На самом деле у нее много порезов было. Мне дали десять лет. За обычное убийство дают только восемь, а мне так много дали, думаю, потому, что я порезал милиционеров, которые меня брали. Но все в порядке, все живы и здоровы!» В специнтернате Сергей старается больше работать. Сейчас он дворник, но надеется получить от директора должность посолиднее. «Директор считает, убирать — это не мой уровень», — добавляет Елкин.
«Вы хотите побольше трэша снять и заработать на этом? Вы вообще понимаете, куда пришли? У нас тут о бывшего директора бычки тушили, я не могу отвечать за вашу безопасность». Директор учреждения Эдуард Григоренко потрясает полусжатым кулаком с двумя забинтованными пальцами. Из-за его спины на нас строго смотрят многочисленные портреты, среди которых быстрый взгляд различает Путина, Сталина, Берию и еще несколько смутно знакомых диктаторов и полководцев. Постояльцев он держит в ежовых рукавицах и, по утверждению интернатовцев, установил здесь тоталитарный антиалкогольный режим. Про Эдуарда Григорьевича в интернате говорят по-разному. Кто-то из постояльцев утверждает, что он бывший афганец, контуженный вертолетной вертушкой. Кто-то уверен, что директор за каждого подопечного горой стоит, ругает, конечно, но справедливо. Кто-то жалуется, что больше нет никаких выездов в музеи, как при бывшем директоре. И собственный транспорт Специнтерната куда-то пропал, а в гараже появились неизвестные дорогие машины. Вдруг директор смягчается: – Ладно, делайте, что хотите, только меня не трогайте. Я вас передам соцработникам.
Развлечений как таковых нет — только телевизор, домино, шашки, шахматы. Азартные игры вроде карт запрещены, но некоторые играют — на сигареты или варенье. При прежнем директоре интернатовцев возили на экскурсии. Сейчас нет ни музеев, ни собственного транспорта. Все дни проходят однообразно: завтрак, обед, ужин.
«Земляк, а земляк, сигареточку дай, пожалуйста», — рука Сявы трясется, слова выходят нечеткими, закуривает. Слава Андреев по кличке Сява больше 35 лет отсидел в тюрьме. «Самый большой срок — за разбой с подельницей, — вспоминает он. — 10 лет дали. Статья 146, ну — гоп-стоп, и ваши не пляшут. Вооруженный грабеж. Три статьи. Раз восемь был в тюрьме. Освобождался — ехал к жене. А потом жена умерла, ехать было уже не к кому. Вот и возвращался в тюрьму».
Обед. Все собрались в двухкомнатной столовой. Нажимаю на кнопку спуска на фотоаппарате — щелкает затвор. Все оборачиваются на нас. — Кто разрешал снимать? — мужчина встает из-за стола. — Я ничего не подписывал, что это вообще такое! Уровень возмущений мгновенно разгоняется с нуля до громкости, которая заставляет соцработников прибежать со второго этажа. Девушки успокаивают постояльцев. Во второй комнате никто не против съемки. Улыбаются, позируют.
За проживание и питание в учреждении вычитают из пенсии. В итоге на руках остается чуть больше пяти тысяч. Эти деньги порой пропивают за несколько дней. «А я не просто инвалид первой группы, но и пострадавший от Чернобыльской АЭС, — говорит Виктор. — Я там в колонии недалеко 11 лет провел. Лагерь накрыло при аварии радиоактивным облаком, но нас, конечно, никуда не перевели, хоть и доза была превышена во много раз. Нас постоянно исследовали, до 1991 года все было нормально, а потом начались перепады со зрением. Сейчас практически не вижу». Виктор понижает голос: —Ваше мнение обо мне изменится. Я троих человек убил, — наблюдает за реакцией. — И нет, не жалею. Вот как-то вернулся после срока в Кронштадт — ни прописки, ни жилья, ничего. Помог старый знакомый — на работу хорошую устроил. Деньги появились. Я квартиру снял. Одной ночью просыпаюсь — понимаю, что хозяин этой квартиры с его другом пришли ограбить меня. Друг-то убежал, а хозяин остался. Я думал, он без сознания, а оказалось — умер. Так вот я последний срок получил. А до этого любовника своей женщины убил — застал их вдвоем в постели.
Постояльцы специнтерната обычно проживают по три-четыре человека. Помещения напоминают комнаты в студенческих общежитиях. На старых обоях видны темные длинные следы от воды. Вдоль стен стоят советские кровати, обшарпанный холодильник.
Алексей Пузырев получил инвалидность после взрыва бытового газа в доме. Деньги зарабатывал, воруя цветной металл с завода. Вывозил его локомотивами, в итоге сел на 2,5 года. Вскоре после освобождения запил, пропивал всю пенсию и хотел продать квартиру. По совету сестры переехал в специнтернат, где живет уже больше десяти лет. Домой не возвращается из-за алкоголизма. «Уже дважды кодировался, — говорит он. — Первый раз выдержал три с половиной месяца, второй раз меня заставили кодироваться насильно, поэтому назло врачам я стал пить сразу после операции. Не хочу бросать пить. Когда бросал — мне сразу становилось скучно».
Новые люди в интернат попадают нечасто — если только место освободится, когда кто-то умрет.
В тюрьме, чтобы получить чернила для татуировки, вываривают подошвы от сапог. Тату-машинку раньше делали из бритвенной машинки «Спутник», специально заточенной струны и стержня от авторучки. Чернила разводились мочой и забивались под кожу. «”Жил грешно — умру смешно”. Это значит, что смерть у меня веселая будет, ведь жариться буду в аду, а значит, смеяться. На руке у меня белый медведь за солнышком прячется и греется. В другом месте написано: “Не спешите на работу, а спешите в ресторан”. На левом плече у меня портрет одноклассницы, наколол еще когда был малолеткой, Оля Косолапова ее звали. Еще одна татуировка — “Умру, но газ не сброшу”. Я всю свою сознательную жизнь был за рулем, даже на зоне водителем работал», — рассказывает Венедиктов.
Сергей попал в специнтернат 11 лет назад после двух инсультов. У него семь судимостей, все его сроки вкратце можно охарактеризовать словосочетанием «украл — выпил — в тюрьму».
Раньше Веник много пил, но потом решил остановиться и уже три года живет без спиртного. В интернате особо ни с кем не общается, кроме Журавля и бывшей медсестры, к которой иногда ходит в гости. «В жизни я все повидал, мне уже ничего не хочется, разве что спокойствия, но если бы мне предложили что-то изменить по молодости, я бы все оставил так же», — заверяет он.
На территории интерната пить и курить нельзя. Если придешь сильно пьяным — не пустят. «Ну то есть если вернешься в нормальном состоянии, можно под лестницей отоспаться, а если раком приползешь — не пустят», — поясняет один из постояльцев.
Впрочем, иногда поддатые интернатовцы все же проскальзывают внутрь и отсыпаются под лестницей или проносят бутылку в комнату и пьют там.
Поселок Усть-Ижора, в котором находится интернат, — историческое место. Здесь на реке Ижора армия Александра Невского билась со шведами. В честь победы в XVIII веке построили церковь Александра Невского, куда сегодня возят туристов.
Недавно Волчара родила пятерых щенков. Веник и Журавель поселили собачью семью в покосившийся деревянный домик, который стоит за интернатом на территории соседнего сгоревшего дома. Сюда друзья приходят несколько раз в день, чтобы напоить Волчару и ее детей молоком, накормить хлебом и сосисками. Щенков мужчины планируют раздать в хорошие руки. — Волчара — наша любимая собака. Муха вот отвратительная, характер испортился за полгода. Летом только к обеду и приходит, остальное время — пойди найди, — поясняет Дмитрий. — Ща вот в интернат заедем — и на работу. Работа — это у нас пароль такой. Не скажу же я «пойдем милостыню на бухло просить», — говорит Дмитрий Охота.
Выходя за ворота интерната, некоторые бывшие заключенные идут на «работу» — просить милостыню к магазину или церкви. «Тут у нас паролей вообще много. Например, “шуры-муры-пассатижи” — это когда ты с кем-то поговорить отдельно хочешь. Пойти в церковь равно работать. Приходишь туда, баночку ставишь, шлангом прикидываешься — ну, кто больной, кто нет. Прихожане и туристы инвалидам нормально подают», — говорит Дмитрий Охота. Деньги тратят на алкоголь и сигареты. Бывает, продавщица видит, что денег нет, и прогоняет.
Трехэтажное желтое здание Санкт-Петербургского специнтерната должно было стать гостиницей для туристов, а не приютом для инвалидов и пенсионеров, освобожденных из мест лишения свободы. В учреждении живут десятки человек, но со стороны кажется, что жизни здесь нет: пустой двор за острым забором из чугунных кольев, слепые окна и тишина.
Роман:
Тюрьма накладывает отпечатки на личность. Постоянные рассказы про тюрьму, кто там кем был, про подельников, «красная» тюрьма — не «красная», «черная» — не «черная». Они зацикливались, считали, что тюрьма — самая главная часть их жизни, и они должны без конца преподносить ее публике все в новых и новых красках.
Александр:
В колонии были такие лицемеры или идиоты. Один такой приговаривал: «Мне нравится здесь». Но человек не должен жить вот так — это же понятно. Тюрьма — это наказание. Даже если ты не совершил того, за что тебя осудили, а таких процентов 25-30, то наверняка ты сделал что-то другое плохое. Я настолько устал от своей крайне правильной жизни, что, попав за решетку, подумал: «Как хорошо».
Но у меня не было ни жены, ни детей, ни родителей. Тем, у кого они есть, значительно тяжелее.
Федор:
Иногда снится, что я снова на зоне. И это не всегда кошмар. Колония — это жестокий мир, и людей она делает жестокими, но за собой перемены я не улавливаю. Там рушатся представления о человеческом братстве. Не утопии, нет. Все мы ведь думаем о том, что вот станет тебе плохо на улице и ты позовешь на помощь прохожего. А там ты видишь, как люди могут жить «каждый сам за себя». Вот это полное отключение эмпатии пугает сильнее, чем пытки.
Светлана Ильиченко, Сергей Лютых
По материалам: “Lenta.ru”
