История жизни ликвидатора
Сегодня о чернобыльской аварии заговорили по-новому. По-человечески. Тема возродилась благодаря американо-британскому сериалу «Чернобыль». Хотя еще месяц назад об участниках страшной трагедии вспоминали лишь в годовщину катастрофы. Да и то вскользь. Вроде за тридцать с лишним лет уже все сказано.
Точное число ликвидаторов аварии не установлено до сих пор. По официальным данным, больше 600 тысяч. И у каждого ликвидатора свой Чернобыль. Для большинства — это история про страдания, боль, смерть, патриотизм, героизм. А для нашего героя — еще и про любовь.
Мы хотим рассказать об Игоре и Наталье Бреховых. Об этой паре не снимут фильм. О них не напишут в книгах. Да и воспоминания о том страшном времени ликвидатору Игорю сегодня уже не передать в деталях. Чернобыль практически лишил его речи. Он с трудом передвигается. Но, как ни странно, он счастлив. Вслух стесняется об этом говорить. Но его глаза говорят больше, чем слова.
Москва. Северное Бутово. Именно в этом районе в начале 90-х ликвидаторам чернобыльской аварии выделяли квартиры. Сначала хотели всех, кто остался в живых, поселить в одну панельную многоэтажку. Передумали. Тесное соседство с товарищами по несчастью не способствовало душевному комфорту. Большинство участников катастрофы хотели забыть прошлое.
Когда супруги Бреховы первый раз приехали в новый район, женщина разрыдалась. Кругом — пустырь: ни дорог, ни общественного транспорта, ни магазинов, ни людей. Совсем как в Чернобыле после аварии.
«Здесь будет рай, подождите», — заверили чиновники молодоженов. Бреховым ничего не оставалось, как поверить на слово. Ждать им не впервой. Часть их жизни прошла в ожидании и терпении.
«Куда ты денешься с подводной лодки»
Первый вопрос, который задаю Бреховым с порога: «Фильм-то смотрели?». Глава семьи улыбается: «Я такие сказки не смотрю». Его супруга Наталья обещает посмотреть.
Речь у Игоря медленная, заторможенная. Но жена понимает его с полуслова.
— Не все ликвидаторы пострадали тогда, кому-то повезло, — каждое слово дается мужчине с трудом. — А я вот хапнул по полной. Рядом со мной пацаны работали — некоторым хоть бы хны. Радиоактивная пыль избирательной оказалась. Как в русской рулетке.
Передо мной альбом с выцветшими фотографиями. В 1986 году 19-летний Игорь Брехов нес воинскую службу в закрытом военном городке Чернобыль-2, что в семи километрах от атомной электростанции. В то время там находилась засекреченная часть, обслуживавшая радиолокационную станцию для обнаружения межконтинентальных баллистических ракет потенциального противника. Таких воинских частей на территории СССР было всего три.
На пожелтевших снимках — молодой крепкий парень. Бросаю взгляд на фотографию, следом — на собеседника. Ничего общего. Болезнь исказила лицо Игоря до неузнаваемости.
– Вот я с сослуживцами в тот самый день, когда прогремел взрыв, — Брехов проводит пальцем по черно-белой фотографии. — В тот вечер было мое дежурство. Я отвечал за электропитание на нашей подстанции. Вышел на улицу покурить. Раздался взрыв. Из-за густого леса вспышки я не увидел.
Иногда я анализирую случившееся, и мне кажется, что трагедия не была случайностью или халатностью. Часть, в которой я служил, считалась мощной стратегической базой. В нее вложили баснословные деньги. Аппаратуру там установили по последнему слову техники, такая даже американцам не снилась.
Может, кому-то понадобилось ее уничтожить? Ведь так и произошло в итоге. После аварии военные покинули часть.
К разговору подключается Наталья: «Не случайно в ту часть набирали самых умных парней. Дураков среди рядовых не было. Игоря сразу после училища забрали, он успел получить престижную специальность — электрик».
— На следующее утро после взрыва всем солдатам сообщили об аварии. Нам велели плотно закрыть окна и не выходить из казармы, — вспоминает Игорь. — Но масштабов бедствия никто не предполагал. Офицеры сами не понимали, что случилось. Мне кажется, никто не догадывался, чем все может обернуться.
Наталья перебивает супруга: «Я догадалась. Мне сердце подсказало, что Игорь в опасности. Я сразу бросилась строчить письма. Другой связи не было».
Мужчина улыбается: «Ты догадалась через день, когда по телевизору объявили. Скрывать аварию оказалось бессмысленно. Поляки, финны, шведы обнаружили высочайший уровень радиоактивности, поняли: радиоактивные облака идут из Советского Союза. Забили тревогу».
— Нашу часть тогда быстро расформировали. Основной состав раскидали по другим подразделениям, — продолжает Игорь. — А меня оставили охранять добро. Около недели я провел в гарнизоне. Потом меня отправили под Киев. Оттуда прямиком в Чернобыль на ликвидацию аварии. В мои обязанности входило загружать песок в мешки, которым потом с вертолета забрасывали смертоносный реактор.
— Отказаться могли?
— Как это отказаться? — удивленно вскидывает брови Наталья. — В то время никто не отказывался. Героические люди были. В советское время это нормальное явление.
— Поэтому и Великую Отечественную мы выиграли,— рассуждает Игорь. — В наше время такого патриотизма уже нет.
— Правда, что от военнослужащих скрывали, куда их везут? Уже на месте солдаты понимали, что их направили на ликвидацию аварии?
— Это вы в кино увидели? Ни от кого не скрывали. Вот только отбор военнообязанных проходил тщательно. 18-летних парней не загоняли в Чернобыль. Отправляли тех, кто успел обзавестись семьей, детьми. А мой Игорь оказался сразу на месте. С подводной лодки куда ты денешься? — говорит Наталья.
— Так распорядилась судьба, — вздыхает Брехов. — Да и потом, мы молодые были, море по колено, разве думали о последствиях? Надо — значит, надо. Да и при всем желании бежать было некуда. На Луну, что ли?
Наталья качает головой: «Обычные граждане не знали о последствиях. А вот в парткоме все поняли сразу. Когда людей в том же Брянске и из других зараженных городов после аварии заставили выйти на первомайскую демонстрацию, местные жители удивлялись, почему жены партработников в жару надели кожаные пальто и перчатки. Таким образом эти дамы думали себя обезопасить от радиации».
«Ноги покрывались плесенью»
Игорь с Натальей познакомились задолго до чернобыльских событий. Вместе учились в ПТУ. Там подружились. Жили в одном общежитии в Москве. Ни о каких романтических чувствах между ними и речи тогда не шло. Наташа по-приятельски провожала Игоря в армию. Потом завязалась переписка. Оба ждали «дембеля», чтобы снова встретиться.
После катастрофы следы Игоря затерялись. Лишь через несколько месяцев Наталья получила от него письмо, написанное корявым размашистым почерком.
— Это был почерк тяжелобольного человека, — вспоминает Наталья. — Я поняла: случилось что-то страшное. Я не могла разобрать почти ни слова. Да вы сами посмотрите на эти письма, я их все храню.
Женщина раскладывает передо мной веером пачку пожелтевших конвертов. «Здравствуй, Наташа. Прости меня за такой почерк. Со мной стали происходить странные вещи», — так начиналось почти каждое письмо.
— Я сохранила все письма. Разве это можно выбросить? — гладит конверт Наталья.
Что происходило с Игорем, Наталья не понимала. Да и сам мужчина не мог ответить на этот вопрос. Просто в один миг его перестали слушаться руки, ноги не держали. Не известная ему болезнь развивалась стремительно.
— Когда появились первые признаки недомогания, я еще дослуживал в армии, но из Чернобыля меня уже вывезли, — рассказывает Брехов. — В медсанчасти у меня взяли кровь и тут же выписали направление в госпиталь.
— Сколько времени вы в общей сложности провели на ликвидации?
– Песок грузил на берегу реки Припяти не больше двух недель. 12 мая меня перевели в Серпухов под Москвой. Туда все наши солдаты приехали в загрязненной радиацией военной форме. Мы же ее так и носили все время, не снимали.
И в один день я заметил, что у меня стала чернеть нога, будто плесенью покрылась. Меня сразу доставили в подмосковный госпиталь. Врачи были шокированы, когда узнали, что я не снимал форму, которую носил весь май в Чернобыле. Только в больнице с меня сняли эту одежду и уничтожили.
К тому моменту я уже не мог передвигаться. Ноги стали тонкие как спички. Скорее всего, свою дозу радиации я добрал как раз не в Чернобыле, а пока носил зараженную одежду.
Наталья не скрывает возмущения: «Видно, пожалели вещи выбрасывать. Это только по телевизору красиво показывали, как сжигали одежду, мыли улицы, а на деле все было не так. Государство оказалось не готово к аварии. Для страны это был удар под дых».
— В какой-то момент я начал завидовать тем, кто почти сразу умер от лучевой болезни, – продолжает Игорь – Мне казалось, что лучше быстро сгореть, чем мучиться с тяжелой формой инвалидности. Чернобыль ударил меня практически по всем органам: вышла из строя печень, мне удалили селезенку и желчный пузырь, я практически потерял речь.
— Как сложились судьбы ваших сослуживцев?
— Я с тех пор почти ни с кем не общался. Однажды ко мне в госпиталь приехал лишь один сослуживец, Сашка. Ему повезло. Он здоров. Знаю, что болезни обошли стороной командира нашей роты. Хотя он долго находился в Чернобыле, один из последних выезжал оттуда. Потом через год он еще туда приезжал на ликвидацию последствий. Когда всем ликвидаторам давали пенсию по инвалидности, льготы, он от всего отказался, объяснил, что ему совесть не позволяет воспользоваться привилегиями. Хотя многие здоровые не гнушались льготами. Вот вам пример еще одного геройства.
«Он в палате смертников. Оттуда живых не вывозят»
Пока Игорь лежал в военном госпитале, Наталья разыскала его.
— Я не могла его бросить, у него ведь в Москве больше никого не было, — вспоминает супруга ликвидатора. — Игоря положили в госпиталь Бурденко. Меня к нему не пускали. Я попросила знакомую санитарку разузнать о его состоянии. Когда она сообщила, что Игорь лежит в отдельной палате, я удивилась — по одному там только генералы лежали. Сотрудница больницы пояснила: так он находится в палате смертников, оттуда живых не вывозят.
Три месяца врачи боролись за жизнь Брехова. Врачи, как могли, выходили парня. В августе 1986 года Игоря выписали с пожизненным диагнозом … хронический гепатит.
Но к Наталье мужчина не вернулся. Чернобыль явился точкой невозврата. Брехов в глубине души догадывался, что болезнь, скорее всего, отступила лишь на время. Не хотел портить жизнь молодой девушке.
– Вышел я из больницы, думал устроиться на работу электромонтажником. Пришел в одну контору. Мне от ворот поворот: нам нужны только кровельщики. Но это совсем не моя специализация. В отчаянии я уехал к маме в Тамбовскую область, — говорит Игорь. — По дороге потерял сознание, началось носовое кровотечение. В Тамбове совсем мне схудилось. На два месяца я оказался прикован к постели. Мама меня кормила, поднимала.
Я ведь даже с собой не мог покончить — такие мысли приходили. Сил не было, да и руки-ноги не шевелились. И врачи никак не могли помочь — у меня все болезни вылезли и переплелись с новыми так, что доктора запутались с диагнозом.
Прошел еще год. В 1987-м мужчину положили в столичный Институт хирургии.
— Я до сих пор помню профессора, докторов, которые носились со мной как с родным сыном. Одна врач мне сдавала свою кровь для прямого переливания. Редкая у меня оказалась группа, не было такой в больнице, — вспоминает Брехов. — В институте мне провели восьмичасовую операцию по удалению селезенки. Потом было долгое и мучительное восстановление дома у мамы в Тамбовской области. Бесконечные лекарства, правильное питание. Я выпал из жизни. Просто лежал живым трупом, пока меня не навестил мой приятель. Он-то и сказал, что пора вставать, тренироваться.
Постепенно мужчина пришел в себя. Вспомнил о Наталье, которая все это время продолжала отправлять ему открытки в Тамбовскую область. Вот только обратного адреса на открытках не указывала.
— К тому времени я устроилась по блату дворником в Москве, — говорит Наталья. — Мне выделили комнату в коммуналке на Шаболовке. Я не знала, живой Игорь или нет. Открытки отправляла, но вот ответа не получала. Адрес-то забыла указать. А вскоре прошел слух, что он умер.
Брехову врачи рекомендовали каждые полгода проходить обследование в Москве. В один из приездов он решил найти Наталью. Разыскал девушку по фамилии и году рождения через адресное бюро. Шел 1991 год.
— Приехал по адресу. С цветами, как положено. И с тех пор мы не расставались, — улыбается Игорь.
— Я хорошо помню тот день. Когда увидела Игоря на пороге, чуть сознание не потеряла. От прежнего Игоря не осталось и следа. Болезнь его измотала, — делится Наталья. — Он мне в тот же день предложил выйти за него замуж. Я засмущалась: может, так поживем? Он ни в какую. Я тогда с опаской ему: а если у нас детей не будет? Игорь был категоричен: все у нас будет. И повез меня к гадалке, чтобы та подтвердила его правоту. Приехали к шарлатанам, которые убедили мужа, что детей мы нарожаем. Через полгода я забеременела.
— Видишь, значит, не шарлатаны оказались, — смеется Игорь.
— Врачи отговаривали вас рожать?
— Конечно. Всю беременность твердили: ты что, дура, у тебя ребенок родится с двумя головами и хвостом. «Добрые» люди со всех сторон стращали: ты за кого замуж вышла, он завтра-послезавтра помрет. Проревела я всю беременность.
Сейчас старшей дочери Бреховых 26 лет. Младшей — десять. Обе девочки родились абсолютно здоровыми.
«Селезенки нет, желчного пузыря нет, печень чужая»
Многие ликвидаторы аварии жалуются, что до сих пор не могут получить официальный статус ликвидатора. Игорю Брехову тоже пришлось биться с бюрократической системой, чтобы его заболевания признали последствиями Чернобыля.
– Если у человека не было лучевой болезни, то ему сразу давали от ворот поворот. Нам пришлось годами доказывать, что не на пустом месте возникли проблемы со здоровьем, — рассказывает Наталья. — Кажется, мы посетили все инстанции, чтобы добиться справедливости.
Игорь меня научил, как себя вести с чиновниками. Советовал заходить в ту или иную контору и начинать выть, чтобы вызвать жалость. Так и делали. Приходим, и я в рев.
Сотрудники госучреждений начинали суетиться, но все заканчивалось тем, что нас отправляли по другому адресу. Мы бежали туда. И я снова выть.
Но выбить инвалидность получилось только в 1991 году. Ельцин сделал доброе дело, когда все болезни ликвидаторов связал с катастрофой. А до этого у Игоря не было ни постоянной инвалидности, ни льгот, да еще пенсию начисляли мизерную — 500 рублей. Для сравнения, артистам, которые приезжали в Чернобыль для поднятия духа ликвидаторов, сразу начисляли пенсию в 17 тысяч рублей.
Но на этом проблемы семьи не закончились.
— 1990-е годы оказались самыми тяжелыми, — вспоминает Наталья. — Игорь серьезно болел, необходимо было доставать лекарства, в аптеках шаром покати. Помню, как пришла в аптеку, а нужные таблетки закончились, новую партию не завезли. Я реветь: мой муж помрет без них. Фармацевт тогда кому-то позвонила, направила меня на другой конец Москвы, я долго искала адрес, спустилась в подвал, и там в какой-то подсобке незнакомая женщина достала из сейфа баночку лекарств.
— Как сейчас здоровье Игоря?
— Чернобыль с нами навсегда. Два года назад Игоря прилично шандарахнуло. Он совсем перестал говорить. И все время спал. Потерял память. Чуть в кому не впал. Думала, я его потеряю. Тогда врачи решили, что мужу необходима пересадка печени. Страшно было. Но согласились. Помню, положили Игоря на операцию. Я приехала домой и как стала реветь…
Наталья закрывает лицо. Слезы градом. Игорь молчит. Опустил голову. И вы еще сомневаетесь, что настоящая любовь бывает не только в фильмах?
— Утром следующего дня я проснулась. Врачам звонить не решалась. Вдруг что случилось за ночь? — продолжает Брехова. — Вдруг звонок от дочери, она дежурила в больнице: папа проснулся, просит компьютер привезти, он больше не может просто так лежать. И через пять минут звонит Игорь: привет. Я слова не могла вымолвить. До операции он двух слов связать не мог, язык заплетался. И вдруг я его понимаю. Я часто шучу, муж у меня киборг: селезенки нет, желчного пузыря нет, чужая печень.
Наталья обнимает супруга. Целует в голову: «Самый лучший мужчина».
Я не выдерживаю: «Такую любовь на камеру не сыграешь».
— Правда, что ли? Так бросается в глаза? — смеется Наталья. — Неловко как-то…
«За внуков страшно»
Выжил бы Игорь Брехов без Натальи — вопрос. Но, кажется, именно любовь спасла ликвидатору жизнь.
— Вы состоите в обществе инвалидов Чернобыля? — перехожу к насущным проблемам.
— Сейчас все закрыли. Осталась организация «Дети Чернобыля». А вот инвалидного союза в Москве нет, — говорит Игорь.
— Инвалидов в Москве не осталось?
— Есть еще. Но сейчас важнее будущее наших детей, вернее, внуков. Хотелось бы, чтобы льготы перекинулись на внуков. Не известно, что с ними будет. Страшно.
— А с инвалидами как же?
— Есть у нас мечта — открыть дом инвалидов для чернобыльцев, которым требуется помощь. Хотя бы человек на сто. Но для этого нужна поддержка государства.
— Вы посещаете траурные мероприятия?
— Каждый год езжу на Митинское кладбище — там похоронены те ликвидаторы, кто погиб в самом начале аварии.
— Люди с Украины приезжают?
— Я не знаю. Ни с кем на кладбище не общаюсь. Там вообще мало кто разговаривает друг с другом. Люди приезжают и молчат. Речь толкают чиновники. Заметил тенденцию, что с каждым годом народу на кладбище все меньше приезжает. Редеют наши ряды.
— Вы часто вспоминаете события того времени?
— Никогда не вспоминаю.
— Слышала, что многие живут этими событиями.
— Странно. Это военнослужащие, которые прошли Афганистан и Чечню, вспоминают прошлое. А нам зачем?
— Если бы заранее знали, как сложится ваша судьба после аварии, попытались бы избежать поездки в Чернобыль?
— Нет, вы что? Я бы все равно поехал. Разве могут быть сомнения? Ведь если бы не Чернобыль, я, может, никогда и не узнал, что такое настоящая любовь.
Игорь берется проводить меня до метро. Идем мимо парка с фонтанами. Знаю, что где-то рядом с этим местом на 30-летие трагедии в Чернобыле заложили камень памяти.
Дело нужное, но вот соорудили памятник на скорую руку, для галочки. В надписи допустили две орфографические ошибки. Одна из них — в слове «Чернобыльской». Спрашиваю Игоря: «Не исправили ошибки?». Мужчина пожимает плечами: «Вроде бы нет. Кому это нужно? Туда ведь никто не ходит, кроме нас.
А уж надписи и подавно никто не читает. Пошумели на первых порах в Сети по поводу ошибок и забыли. Такая же история и с фильмом нас ждет. Сейчас неделю-другую поговорят о нас, а потом снова забудут».
Ирина Боброва
По материалам: “Московский комсомолец”
