Власти приходят и уходят, а правда должна остаться.
Когда замечательному драматургу Виктору Сергеевичу Розову исполнилось восемьдесят, мы собрались по этому случаю в Белом зале дома Ростовых на втором этаже.
Народу было не слишком много, человек, наверное, пятнадцать, видимо, сам Виктор Сергеевич лишней помпы не захотел. Пришли бывшие ученики по Литинституту, где он много лет вел семинар. Я у него не учился, но меня тоже позвали, наверное, потому, что мастер ко мне хорошо относился. А я, если выпадал случай, охотно признавал себя пусть косвенным, но все же учеником, просто в знак уважения и симпатии.
Кто-то задал юбиляру неизбежный вопрос о творческих планах. Розов раздраженно ответил:
— Я теперь ничего не пишу и не собираюсь. Даже Лев Толстой после восьмидесяти писал всякую чушь, а я не Толстой.
Выступали разные ученики, очень тепло. Я тоже сказал несколько слов. Примерно, вот что. Когда большой художник перестает писать, у него остается еще одна очень важная обязанность перед современниками: просто жить. Ведь пока он существует, порядочным людям легче дышится, а всяким подонкам неуютно и страшновато: сделают очередную подлость, а мастер узнает и влепит публичную пощечину печатно или с трибуны — знаменитому человеку рот не заткнешь. Такими хранителями порядочности были в свое время Горький, Паустовский, Эренбург, Твардовский, а в нашем случае как раз Розов.
Вот так я сказал. Хорошо сказал, сделал приятное юбиляру. Не слишком глубоко, зато красиво.
Но прошло время, и горькая проблема возраста догнала меня самого.
Недавно мне исполнилось восемьдесят три. И очень жестко встал вопрос: зачем я живу? Я ведь не Толстой и не Розов. Написал за жизнь достаточно. И никакого особого смысла в том, чтобы у меня было не сорок пять книг, или сколько их там, а сорок восемь, нет. К тому же читателей в России обвально убыло, книгу вытеснили иные интересы. На прочие языки нас сейчас переводят очень мало, нынешняя Россия для человечества страна неинтересная. Дорогу народам мира мы не указываем, гибелью планете не угрожаем. Так, бузотерим по мере сил, грозим слабым кулачком геям и лесбиянкам, смешим Европу нелепыми законами, испытываем новые ракеты, которые иногда долетают до цели, а иногда падают. И когда унылые идеологические чиновники обещают, что Россия вот-вот поднимется с колен и всем покажет, это воспринимается с брезгливой скукой, как похвальба подвыпившего сантехника в захламленном дворе. Время, когда литература была наше все, прошло. Двадцатилетним литераторам иллюзии полезны — дай им Бог успеха. Но когда тебе за восемьдесят, верить в свою писательскую миссию нелепо.
Вот и решай, зачем тебе жить дальше.
Конечно, есть две дочки. Вроде бы, помогать им, хотя бы советом, уже какой-то смысл. Как-то спросил старшую полу-шуткой: хоть тебе-то я нужен? Она, немного подумав, ответила серьезно:
— Нет, родители нужны.
— Зачем? — не унимался я.
Дочка сказала:
— Чтобы были.
Честный и мудрый ответ. Чтобы были! Ведь пока есть старшие, они автоматически заслоняют от эпохи, которая готова нацелиться на тебя всеми своими жестокими и грязными стволами. Помню, когда-то иркутский драматург Генка Михасенко, похоронив отца, сказал мне печально и обреченно:
— Все — вышел на линию огня.
Я уже двенадцать лет стою на линии огня. Прикрываю, по мере сил, любимых дочек, Ирку и Аленку. Но тут вот какая штука. Когда родителю пятьдесят, шестьдесят, даже семьдесят, он еще служит выросшим детям защитой от всевозможных жизненных напастей. Но когда за восемьдесят…Тут уж гадай, кто ты для отпрысков, защита или обуза.
Я не собираюсь шантажировать близких возможностью суицида. Дана тебе жизнь, вот и живи, не греши дурными мыслями. И со всеми возникающими проблемами справляйся по возможности сам, не напрягай окружающих — им и без тебя забот хватает.
Я по жизни патологический оптимист, в любой ситуации ищу позитивное решение.
Пожалуй, его случайно подсказал юбилей Победы: семьдесят лет с того главного мая. Сколько статей написано, сколько фильмов поставлено, сколько пустословия по телевизору! И все, как выхлоп из грязного автобуса, пролетает мимо, заставляя досадливо поморщиться. Нынче мода на патриотизм любой ценой. Вот и доказывают прикормленные политологи, что все в ту вой-ну было правильно, как и должно быть: и героическая оборона, и Сталинград, и Курская дуга, и штурм Берлина, и вождь на трибуне, и флаг над рейхстагом. А немецкие танки под Москвой, а двадцать семь миллионов погибших, а пять с половиной миллионов попавших в плен, а три миллиона пропавших без вести, это всего лишь отдельные недостатки, о которых не надо вспоминать в торжественный день. Да и в другие дни лучше не вспоминать — нельзя оплевывать славное прошлое.
Но на пути этого потока лукавой аллилуйщины встали, как минимум, два валуна правды.
Какой-то честный человек выложил в Интернет большой отрывок из романа писателя-фронтовика Виктора Астафьева «Прокляты и убиты». Беспощадные страницы! О том, как без вины расстреляли двух восемнадцатилетних солдатиков, братьев-близнецов, деревенских пареньков, сходивших в самоволку к родной матери и вернувшихся в голодный лагерь с рюкзаками харчей для всех соседей по взводу. О том, как командиры заградотрядов гнали пехоту на бессмысленную гибель, чтобы самим не потерять относительно безопасное место в ближнем тылу, а то и жизнь за невыполнение преступного приказа с самых верхов. О горькой правде войны, которую он, ветеран, трижды раненый, видел и понял.
Какой же вал грязи обрушился на классика русской прозы в Интернете! Мол, Астафьев плохой писатель, да и, вообще, не писатель. Мало того, всегда был оголтелым русофобом. Пишет за доллары, по заказу Госдепа. И — самый неотразимый аргумент: Астафьев еврей. Тут уж и доказывать нечего, и так все ясно.
Вот уж напраслина! У Виктора Петровича хватало недостатков, но любовь к евреям в их число не входила…
Другой преградой на пути благостной юбилейной болтовни встала, тоже выложенная в Интернет, книга еще одного фронтовика, Леонида Николаевича Рабичева. Это не роман, это документ: воспоминания участника великой войны. Название как раз из тех жестоких лет: «Война все спишет». Писать воспоминания Рабичев начал в больнице, в середине своего девятого десятка. Он был офицером-связистом, прошел войну до самого конца, до Германии, и рассказал в книге обо всем, что видел, в чем участвовал, что пережил. Рабичев прекрасный поэт, но в воспоминаниях практически нет стилистических красот, только ясная человеческая правда. Та правда, которую свидетель просто обязан высказать — если не он, то кто?
Увы, правда фронта, рассказанная фронтовиком, вызвала настоящий взрыв возмущения у читателей «патриотической» направленности. Особенно те страницы, на которых рассказано, как наши солдаты, войдя в Германию, насиловали молодых немок. Корни возмущения такие: этого не было, потому что не могло быть, а если и было, то рассказывать об этом могут только русофобы, естественно, опять же за доллары по заказу проклятых америкосов.
Меня эти главы воспоминаний Рабичева, признаюсь, не шокировали. Хотя бы потому, что о многом подобном я слышал вскоре после Победы от вернувшихся домой демобилизованных солдат, а позже, учась в Литинституте, от старших сокурсников, вчерашних фронтовиков. Тогда их рассказы воспринимались как нечто житейски нормальное. Да и сейчас, каюсь, они не вызывают у меня гневного осуждения. Ведь у всего есть предыстория. Долгие годы немецкой оккупации, унижение отступления, зверства нацистов, которые и насиловали, и пытали, и вешали, и сжигали, порой целыми деревнями, и расстреливали заложников, по сто человек за каждого убитого немца (во Франции эсесовцам хватало и десяти) — все это, конечно, отзывалось в наших солдатах страшной ненавистью и болью за родную землю. Естественно, что эту ненависть они принесли в землю чужую и за насилие часто мстили насилием. Нельзя исключить и другую причину. В Германию с жестокими боями вошли молодые парни, не только озлобленные, но и истосковавшиеся по женскому теплу и просто по женскому телу. Во что могла вылиться такая тоска? Нельзя исключить и другое. Молодые немки тоже зверели от одиночества, и задирали юбки перед нашими солдатами, подчиняясь не только страху, но и зову тела. Всякое случалось, и не верю, что основным мотивом происходившего была слепая жестокость. Слишком сложным и жутким явлением была война, чтобы доверить суд над ней нынешним безгрешным «православным активистам»…
А теперь вопрос: могли авторы-фронтовики предположить, с каким озлоблением набросятся на них «коммерческие патриоты»?
Уверен — не предполагали, а знали. Не могли не знать. Тот же Виктор Астафьев неоднократно вызывал огонь на себя, публикуя предельно жесткие тексты о минувшей войне. Но честный свидетель всегда понимает, что ложь или даже молчание есть форма предательства — уклоняясь от долга, ты кого-то предаешь. Для настоящего фронтовика немыслимо предать погибших товарищей.
К тому же ложь о минувшей войне, какими бы соображениями она ни была продиктована, обернется большой кровью в новой схватке. Я ведь и сам когда-то восхищался «духоподъемными» песнями предвоенной поры: «И на вражьей земле мы врага разгромим беспощадным могучим ударом». А через несколько месяцев «три танкиста, три веселых друга» заживо сгорали в машинах, не годящихся для настоящей войны. Ложь убивает, если не самих лжецов, то их детей…
Державники, которые держатся за Сталина, как за спасательный круг, не любят, а то и вовсе ненавидят фронтовиков именно потому, что они неугодные свидетели. Правда о войне, которую они несут в себе, совсем не та, которая удобна державникам. В первые послевоенные годы кремлевский диктатор решал эту проблему радикально: десятки тысяч солдат и офицеров, возвращавшихся из поверженной Германии, чтобы они приобретенным опытом не смущали незрелые умы, эшелонами гнали на Восток и на Север. Сейчас время не то, уцелевших инвалидов уже не изолируешь на Соловках. Но у державников есть мощный союзник: само время, как киллер преступной банды, убирает свидетелей. Мало их осталось. Очень мало.
А теперь вернусь к началу этих заметок.
Мои ровесники — поколение детей войны. Мы многое видели и многое помним. А главное, наши старшие братья напрямую, из уст в уста, передавали нам правду, которую принесли с фронта, из окружения, из оккупации, из плена. Все, что видели, рассказывали нам. Так что мы тоже свидетели, хотя и второго ряда. Мы не только можем — мы обязаны передать ближайшим потомкам то, что до нас донесли фронтовики.
Мы должны жить, пока есть силы.
Мы должны держаться, чтобы дать свидетельские показания.
Власти меняются, они приходят и уходят. А правда должна остаться. Зачем она нужна? Об этом пусть думают грядущие поколения. Хотя правда — великая ценность сама по себе!
Леонид ЖУХОВИЦКИЙ
