Прах СССР еще долго будет липнуть к нашим общим, еще вчера советским подошвам…
Публикуемый сегодня материал пролежал в портфеле редакции с января этого года. Каких-то особых причин не печатать его у меня, честно говоря, не было. Как не было, впрочем, и веских доводов в пользу публикации этих заметок, автор которых — Екатерина Кузнецова (на снимке), давно знакома читателям «НВ» прежде всего как журналист-исследователь истории КарЛАГа — карагандинского «филиала» ГУЛАГАа.
Но вот прошел День России — пока не очень понятный праздник, в очередной раз вызвавший у определенного числа граждан ностальгию по Советскому Союзу, из которого, собственно, говоря, и выросло новое государство. И тут я вспомнил о заметках Кузнецовой, которая в далеком 54-м по-своему открыла новую для себя страну с названием «СССР». Не во всем соглашаясь с ее позицией и некоторыми высказываниями, я, тем не менее, выношу на суд читателей ее беспристрастный автобиографический очерк.
Леонид АРИХ
главред «НВ»
Мне шестнадцать. Я родилась в русской семье в Китае и впервые уезжаю из города моего детства — Дальнего, так на русский лад переводится Далянь (портовый город в северо-восточной части Китая. — Ред.), и уезжаю навсегда.
Впереди — дорога. Дорога в полную неизвестность: мы едем в СССР, полные радостного возбуждения и таких же радостных ожиданий. Если бы они сбылись…
Решение советского правительства объявить в 1954 году репатриацию советских граждан, живущих за рубежом, в среде русских (российских) эмигрантов было встречено с воодушевлением, и в советские диппредставительства потекли сначала тоненькие ручейки, а потом уже и полноводные реки желающих вновь обрести когда-то утраченную родину. Это были эмигранты «первой волны» с выросшими за рубежом детьми и внуками.
Родина властно манила, притягивала к себе, обещала…
Одновременно перед гражданами СССР — эмигрантами «первой волны» открылись широкие возможности выехать из Китая и в другие страны — Австралию, Аргентину, США. Но туда, в основном, потянулись коммерсанты, люди с деньгами. Основная же масса российских эмигрантов испытывала искреннюю привязанность к России — к той России, которую они совсем не знали, но о которой грезили, находясь под впечатлением Великой Победы над гитлеровской Германией, начитавшись советских газет и насмотревшись духоподъмных послевоенных советских фильмов.
Для моих родителей вопроса выбора также не стояло. Как говорил отец, «дети должны иметь родину». Он искренне считал, что только в СССР мы с братом сможем получить хорошее полноценное образование.
Строго говоря, мы не были эмигрантами в прямом смысле этого слова. Мой отец родился и вырос в Китае, и, скорее, оказался выходцем из среды «невозвращенцев». Он был сыном последнего Генерального консула Российской империи в Мукдене (теперь — Шеньян), известного дипломата и ученого-китаеведа Сергея Александровича Колоколова, скончавшегося в Китае уже после своей отставки в 1921 году. Моя бабушка, Софья Григорьевна Майер, происходившая из образованной семьи немецких (вестфальских) евреев, искренне считавших себя немцами по месту рождения, языку и культуре, и переселевшихся в Россию во времена царствования Екатерины Второй, оставшись, после смерти мужа вдовой с двумя несовершеннолетними сыновьями, на настойчивые (по воспоминаниям нашего отца) предложения советского правительства вернуться в Россию наотрез отказалась и, как я теперь понимаю, этим спасла себя и детей от неминуемого сталинского ГУЛАГа.
Тех же, кто клюнул на сталинскую приманку послевоенной репатриации в 1946 году, эта трагическая участь не миновала.
Теперь же на дворе был 1954-й год, Сталин умер, и новой, «хрущевской» волне возвращенцев ничего не угрожало. А Хрущев объявил ее под «соусом» освоения целинных и залежных земель, как обычно было принято в СССР, «пропагандистски» эксплуатируя патриотические чувства этой категории эмигрантов.
Отец наш никогда не бывал в России, и для него, как и для нас, она была полнейшей терра-инкогнита. Он, синхронный переводчик, блестяще владеющий китайским и английским языками, получивший образование в Гонконге, Шанхае и окончивший экстерном с золотой медалью русскую гимназию в Харбине, человек широко и всесторонне образованный, на удивление мало знал о СССР и создал для себя романтический образ страны, заманчивой и героической, одолевшей ценой неимоверных потерь и усилий грозного врага — фашизм, образ, навеянный русской классической литературой.
Мама моя, напротив, помнила дореволюционную и даже революционную Россию — она родилась в семье офицера русской армии и вспоминала свое раннее детство как далекий детский розовый сон-мираж. Ее воспоминания о «российском детстве» тоже были овеяны романтикой. Из этих ее рассказов, а также из книг, учебников и советских кинофильмов мы, дети, и построили для себя образ неизвестной и заманчивой родины — СССР.
И вот наша мечта увидеть эту страну, которая теперь должна стать для нас родной, сбывается — мы едем!
Середина августа выдалась в тот год очень холодной. На станции Маньчжурия — последней китайской станцией перед советской Пограничной — было пасмурно, неприветливо и сыро. Здесь нам предстояла пересадка в советские вагоны. Отец был занят оформлением документов, и мы с братом оказались предоставлены сами себе, да еще и с деньгами в карманах — отец отдал нам остававшиеся юани и сказал, чтобы мы их «на что-нибудь потратили». Тратить было решительно не на что, и мы не нашли ничего лучшего, чем купить несколько больших ананасов. Это осталось в моей памяти навсегда — промозглый день середины августа 54-го, ледяной ветер, сладкий сок китайских ананасов, липкие от сладости пальцы и поданный для нас, возвращенцев, состав — это были вагоны… для перевозки скота!
Тогда мы еще не знали, что такие вагоны использовали в СССР для любых массовых перевозок — заключенных, депортированных спецпереселенцев, солдат. С нарами в два яруса и дыркой в полу вместо туалета.
Не знаю, что чувствовали мои родители, забираясь в эти вагоны с низких, допотопных насыпей — перронов попросту нигде не было, никаких эмоций на бесстрастных лицах тех, кто нас окружал, не читалось.
Нам же все было внове. Поражало многое, но осмыслилось все значительно позже.
А пока…
Наконец, формальности закончились и поезд двинулся. Мы, подростки (в вагоне, кроме нашей, еще несколько семей), сидим в раскрытых настежь дверных проемах вагона, свесив ноги, и с любопытством наблюдаем вокруг, а вот и остановка — станция Пограничная.
Состав перегнали в тупик, мы высыпаем из вагонов и, подогреваемые любопытством (пока родители заняты формальностями), отправляемся в свое первое путешествие по стране Советов, точнее — по станции Пограничная.
Мы выросли в большом портовом городе, улицы которого были покрыты асфальтом и блистали чистотой — с начала тридцатых Маньчжурия была оккупирована Японией, а уж японцы умели блюсти чистоту и порядок!
А в Пограничной мы увидели деревянные дома с подслеповатыми окошечками и геранью на подоконниках, пыльную улицу без тротуаров, по которой навстречу нам важно шествовало… гурьбу гусей! На скамейках тетки в платках и ватниках щелкали семечки…
От природы очень наблюдательная, я была ошеломлена. Не знаю, заметил ли все эти подробности мой брат, но я, утопая в мелкой, мягкой пыли по щиколотку, и впившись глазами в шедших навстречу гусей, не могла отделаться от острого чувства тоски и безвозвратной потери чего-то очень важного и безмерно дорогого.
Страна за дверями вагона казалась тоскливой, равно как и мелькавший в глазах ландшафт: бесконечный лес, широченные реки, громыхающие мосты.
Транссибирская магистраль, построенная на все времена еще царем Николаем Вторым, расстрелянным большевиками. Во славу той России, которой больше нет и которой больше никогда не будет.
На станциях — беготня за кипятком, все те же тетки в ватниках и платках, продающие вареную картошку в мундире, редко — жареную рыбу. Небритые угрюмые мужики в кирзовых сапогах и в тех же бесконечных ватниках. Смотрят на нас с удивлением: вроде не заключенные, но — откуда? Из Китая? Добровольно? В глазах — недоверие. Не понимают, КАК добровольно можно сюда?..
Мы тоже не очень понимаем. Родители как воды в рот набрали.
Так докатили мы до Петропавловска — казахского и повернули на юг: едем же на целину, в Казахстан. Родители еще в Дальнем смотрели по карте: Казахстан — это юг. И соответственно собрались — без теплых вещей, одеял, обуви. В Казахстне по их представлениям должно было быть тепло.
Вот и пункт назначения — Акмолинск (ныне — Астана). Выгрузили багаж, заботливо упакованный нашими китайскими друзьями в деревянные ящики — потом мы будем топить печку этими ящиками. Подали открытые раздолбанные грузовики с фанерными кабинками, повезли в город прямо в кузове. Конец августа, пасмурно, ледяной ветер, низкое серое небо. Город — саманные мазанки с плоскими крышами, широкие улицы, грязь, вязкая и липкая, по щиколотку. Старики-казахи в ватных халатах, подпоясанных цветными платками, в лисьих малахаях — верхом на лошадях, в повозках с впряженными в них тощими верблюдами.
Устроили в какой-то мазанке — пол глиняный, маленькие окна, тусклые грязные стекла, сквозь них — слабый свет с улицы. В углу печка — топить самим. Топят чем придется…
Бедность? Нет, это не бедность — это нищета. Она лезет в глаза, кричит из всех углов. Отец храбрится: эта страна только недавно пережила такую страшную войну…
Будущее — не известно. Отцовское «у детей должна быть родина, едем, чтобы дать детям образование» уже не просто наивно, уже смешно.
В магазинах, кроме черного мокрого хлеба и темной сырой вермишели, — шаром покати. Мать в растерянности — китайские дорожные припасы все кончились. Что дальше?
Через несколько дней сообщение — отправка по совхозам. Сейчас я уверена — отец понятия не имел, что такое «совхоз».
Появляются русские мужики в брезентовых плащах с хмурыми красными обветренными лицами. Я обращаю внимание — никто никому не улыбается. Наш отец, напротив, со всеми говорит вежливо, с улыбкой, и это начинает сначала удивлять, а потом — раздражать: здесь к этому не привыкли. Говорят отрывисто, грубо, в приказном тоне. Распределяют по совхозам. Я чувствую, как у меня нарастает внутри горячий ком злобы и сопротивления — меня коробит, злит поведение отца, его безропотность. Послушность. Я вижу грубых, диких людей, которые ведут себя с нами, как с бесправным скотом, а отец этого словно не замечает! Я еще не понимаю, что это — воспитание, здесь этого слова в обиходе просто нет. Другие люди. Другая страна. Все раздражающе другое!
Опять машины — те же убогие грузовички с фанерными насквозь продуваемыми тесными кабинками. Катим в совхоз — вокруг необъятная однообразная осенняя степь. Привозят в отделение совхоза «Нуринский» — много позже, через тридцать лет, я узнаю, что это бывшее лаготделение советского концлагеря НКВД — Карлага, который разваливается после смерти «великого вождя и учителя всех народов». Несколько саманных строений, ветер гуляет по степи — никаких признаков цивилизации. У нас халупа без стекол в окнах, почти без крыши. Криво сколоченная дверь. Саманная печка в углу. Глиняный пол.
Мне понятно, что жить здесь нельзя, но родители просто стоики — все сносят молча, меня же душит злость — да они сами себя превратили в бесправных заключенных! Я вся во власти духа сопротивления! И ухожу в степь, подальше от этого ужаса, от ненавистной халупы, от безропотных родителей, от людей в ватниках, иду и смотрю на небо, опрокинутое в увядающий простор степи — я никогда не была в степи, она напоминает мне море, — дышу глубоко, чтобы как-то успокоиться. И вот нахожу озеро, нет, просто озерцо в камышах, — синяя гладь, тишина. Недалеко саманная хижина — больше никакого жилья. Вижу женщину — она меня поражает нездешностью внешности, гибкостью стана, легкостью и изяществом движений, воздушной какой-то красотой облика, и я зачарованно рассматриваю то ли виденье, то ли реального человека. Она — как что-то неясное из утраченного…
Ко мне подходит подросток в белой рубашке — ярко рыжие волосы, светлые веселые глаза — говорит по-русски. Оказывается — ингуш. А вот и его мама, чудесное виденье с добрыми глазами. Начинаются расспросы, и чудесное виденье идет со мной к нам, в нашу халупу. Первое знакомство…
Она подружится с нами, она будет приносить плоские, необыкновенно вкусные лепешки — хлеба купить негде, да и магазина-то никакого нет.
Русские дядьки с красными обветренными лицами и хриплыми голосами, в серых брезентовых плащах являются на наш порог через несколько дней: нужны люди для стрижки овец. Отец никогда в жизни не держал в руках молотка. Сын дипломата, ученого. Вырос в семье консула. Мама — учительница русского языка в китайской школе, давала частные уроки английского. У родителей никаких навыков физического труда…
Красномордые дядьки в брезенте — вчерашние «вохровцы» из советского концлагеря — смотрят на нас как на чудо: какой такой переводчик, какие такие иностранные языки? Нужны люди для стрижки овец! И родители поднимаются и безропотно идут стричь овец.
Много-много лет спустя я понимаю — вот что такое настоящая русская интеллигенция! Уменье молча сносить предлагаемые обстоятельства — черта воспитания, культуры, высоты духа, глубинное, с молоком матерей впитанное чувство собственного достоинства. В СССР это было сначала предано анафеме, а потом стерто в лагерную пыль вместе с интеллигенцией…
А август тем временем на исходе, и нам с братом надо в школу. В отделении и в совхозе вообще — никакой школы. Школа — в райцентре, за 300 км — расстояния здесь огромные, страна то — необъятная! Мама везет нас в райцентр — Киевку. Райцентр — довольно большое село, одноэтажные саманные мазанки с плоской крышей, те же широченные улицы. Никакого освещения с наступлением темноты. Население — казахи, вчерашние политзэки, спецпереселенцы-немцы, ингуши, чеченцы, раскулаченные русские крестьяне.
Школа — двухэтажная, тоже из самана. Классы — большие, светлые. Широкий коридор.
Жить предстоит в интернате. Мы плохо себе представляем, что это такое, но…
Интернат — саманный барак, в комнате — тридцать кроватей, дети из близлежащих и дальних совхозов. Смотрят на нас, как на пришельцев с другой планеты.
Мама уезжает, а мы остаемся. Впервые — не дома, без родителей, в общежитии. Условия дикие: туалет — будка во дворе, горячей воды нет. Но — тепло.
Начинается учебный год. Мы с братом в одном классе — девятом.
В интернате непривычно всё. Умываемся в общей комнате, мальчики и девочки, из примитивных рукомойников с «пипкой». Ни о каких гигиенических мероприятиях здесь никто не имеет никакого понятия. Баня в поселке только одна, водят раз в неделю. Еда — в общей столовой, пищу выдают в алюминиевых мисках, чай — в щербатых (тоже алюминиевых) кружках, вилок-ножей, само собой, нет. Хлеб — два куска на человека. Система, как теперь понимаю, совершенно лагерная: ты — никто. Часть целого, которое тоже — ничто.
Но удивление удивлением, а постепенно дружба все же побеждала. Более того, дружба, завязавшаяся в школе-интернате, сохранилась до сих пор…
Приятно порадовали меня учителя. Скажу лучше — учителя оказались просто прекрасными. Классным руководителем у нас был Зикен Рахимжанович Каирбеков, физик. Он искренне любил нас, детей, был мягок и внимателен с каждым, и от него передавалось классу какое-то ровное, спокойное, уверенное в себе настроение. Незабываемыми оказались уроки литературы и учительница — Елена Викторовна Шаталова. Она была из ссыльных (о чем я узнала много позже). Уроки Елены Викторовны были для меня настоящим праздником духа. Начавшаяся в интернате дружба с ней продлилась уже в Караганде, до самой ее кончины…
Завучем в школе была Мария Александровна Козленко. Очень интеллигентная, скромная, сдержанная, узколицая и синеглазая, она старалась быть малозаметной, но этим и обращала на себя мое внимание. Что-то знакомое, приятное и утраченное пробуждала она своим обликом во мне. Через много лет узнала я, что Мария Александровна была ссыльной петербурженкой, а ее старенький отец, с которым она в Киевке и жила, был когда-то депутатом Первой Государственной Думы.
В общем, школа в Киевке оставила самые теплые воспоминания. И удивительное дело — работая после окончания университета в Караганде, в областной газете, и постоянно разъезжая по области в многочисленных командировках, я так ни разу и не побывала ни в Киевке, ни в Нуринском районе.
И только более полувека спустя получила я, теперь уже пенсионерка, приглашение в Киевку на читательскую конференцию по моей книге «Кровавый 1937. Репрессированный Казахстан». И я на несколько часов вернулась в свою первую в СССР школу…
На полях этих заметок скажу: сегодня Киевка уже не заброшенный в бескрайней казахской степи поселок, а современное село городского типа, с асфальтированными улицами, цветниками, фонтаном в центре, стеклом и бетоном многоэтажек, и с улыбками на лицах.
А пока…
Родители наконец выбрались из совхоза и теперь мы опять живем все вместе, уже в Киевке, в саманном домишке без всяких удобств, с печкой в углу, которую топят кизяком. Родители работают в районной конторе бухгалтером и счетоводом. Жизнь неимоверно неблагоустроенна и примитивна. Белого хлеба в магазинах никто не видел, мука только грубого помола и не всегда, яйца — у раскулаченных или местных по бросовой цене, или в обмен на вещи, преимущественно одежду — магазин промтоварный пуст. Молоко в частном порядке опять же у местного населения, тоже лучше на обмен — одежда, украшения, предметы обихода. У казахов можно купить немного мяса — но у них и самих всего в обрез, а семьи большие. Продовольственный небольшой магазин пуст — никаких круп, сахара, про овощи и фрукты никто вообще не слышал…
Местное русское население гонит самогон, разводит нехитрые огороды, немки-депортантки шьют (вернее, перешивают) что-то из старья.
Электричество с большими перерывами и не везде, освещение — керосиновая лампа.
Из того, к чему мы привыкли и что было всегда само собой разумеещимся, здесь в продаже, да что там в продаже — и в помине нет! Словом, бедность, граничащая с нищетой, и постоянные обещания по несмолкающему радио счастливого будущего.
Убожество и примитивизм жизни, однако, не вызывают никаких эмоций у родителей. Я же, напротив, вся состою из внутренних бурь и негодования, меня поражает спокойствие родителей, я не могу смириться с предложенными обстоятельствами — я подросток с трудным характером, с неуравновешенными эмоциями, мне всего шестнадцать, уже шестнадцать…
Потом, в университете, я буду бунтовать против «дуализма» советской жизни, против ханжества, лжи, против многого, что открывалось мне в СССР по мере моего взросления. И буду постоянно слышать и не слушать повторяемое разными людьми на один и тот же ненавистный для меня лад «помолчи, придержи язык, договоришься…».
Самое интересное, что мы не были исключением, так жили все вокруг нас, только, в отличие от нас, эти несчастные люди никогда не видели другой жизни, а мы… Нам было с чем сравнивать. Может быть, именно поэтому нам и было особенно трудно? Однако реалии жизни в СССР еще будут долго удивлять и пугать нас, но…
Так вот, запомнилась нам Киевка, вопреки всему, хорошим — добротой и дружелюбием людей, их желанием и умением помочь, встречами с людьми по-настоящему интересными, содержательными и по общему определению, очень несчастными по сути, но охваченными странной верой в непременное светлое будущее. Эта странность и делала, на мой взгляд, людей в СССР столь терпеливыми к той жизни, которая в цивилизованном обществе просто была бы немыслима.
Но теперь мы были дома. На родине, о которой грезили и мечтали наши родители и о которой нам пели сладкие песни там, в школе, советские учителя, воспитывая, вылепляя из нас советских людей день за днем, шаг за шагом.
Потом будет долгое «потом». Мы с братом закончим девятый класс в Киевке, семья переберется в Караганду, родители найдут подходящую работу, мы закончим с медалями десятый класс в карагандинской уже школе, поступим в институты — брат в местный политехнический, а я уеду в Алма-Ату, тогдашнюю столицу Казахской ССР, поступлю на отделение журналистики в университет, закончу его, вернусь в Караганду и буду долго-долго работать здесь в областной партийной газете.
А через долгих тридцать лет в стране вдруг грянет перестройка, на короткий миг забрезжит свет в конце тоннеля, и я начну открывать для себя подлинное лицо страны по имени СССР, буду, под негодующий визг партийной номенклатуры и косые взгляды верноподданных коллег, писать о советском концлагере по имени Карлаг НКВД, о его ни в чем перед страной не виновных жертвах — живых и погибших, восстанавливать из пепла времени их честные и чистые имена, и буду жить, жить и жить, пока не доживу до оглушительного краха СССР и до такой долгожданной для народа независимости Казахстана. А прах СССР еще будет долго липнуть и липнуть к нашим общим, еще вчера советским подошвам…
Екатерина КУЗНЕЦОВА
журналист и правозащитник
КАРАГАНДА
