Свою «непричесанную» книгу представил читателям сам «великий и ужасный»
Режиссер Константин Богомолов, ставший в последнее время чуть ли не главным героем скандальной светской хроники, на днях в магазине «Москва» презентовал свою книгу «Так говорил Богомолов». Может, потому, что это была уже не первая презентация, журналистов-таки в этот раз не было. В зале только тетушки-читательницы и ваш корреспондент «Новых Ведомостей» – единственный из нашего пишущего цеха. Не скрою, я люблю Богомолова, и его спектакли, в отличие от ряда моих коллег, смотрю с удовольствием. Поэтому на презентацию книги шла, скорее, по велению души, чем по заданию редакции.
В российском театре Богомолов давно сделал имя на провокационных постановках. Режиссер-провокатор сам признается, что просто занимается атакой на ценности, тем самым, заставляя зрителя, наоборот, акцентировать на них внимание. Многие не приемлют это: так замахиваться на святое! Кстати, и его недавняя нашумевшая свадьба с Ксенией Собчак не лишена той самой театральности в фирменном «черном» стиле Богомолова.
С театром все уже понятно, а для литературы его имя пока терра инкогнито, хотя в юности Константин Богомолов активно публиковался. По его словам, теперь, он зашел в мир литературы с другого входа, минуя тяжелые для любого творческого человека этапы становления и унизительного доказывания своего права заниматься писательством.
Итак, «Так говорил Заратустра»… простите, Богомолов… Этот сборник – тексты, написанные им в разное время: от школьной поры и до сегодняшнего дня. Писатель Владимир Сорокин комплиментарно назвал этот сборник Богомолова театром слов – точных и ярких. Поскольку Богомолов бежит от всяких определений и попыток отнести его к определенной литературной или театральной группе, стиль его книги не подчиняется никаким жанрам и законам. Впрочем, как и сам автор… Его план удался.
– Это гигантский обходной маневр, – объясняет издание сборника Богомолов, – войти в литературу через театр, где я уже прошел этот путь доказывания себя. А здесь получилось так, что завоевав успех в другой сфере, но имея что-то важное внутри себя, ты не проходишь эти адские этапы – выстраивать отношения, улыбаться малоприятным людям, поддерживать знакомства, рассовывать свои тексты, волнуясь, ждать рецензий. Этот омерзительный путь становления человека в любом виде творчества… А тут вышло так: я известный режиссер, написал книгу, нравится – не нравится, ешь, моя красавица. И в этом состоит невероятный кайф и вместе с тем лукавый обман такого же снобистского, консервативного и очень закрытого пространства серьезного искусства.
Фридрих Ницше, к которому иронично отослал нас господин Богомолов в названии своего труда, говорил, что всякий текст, не побуждающий к действию, не имеет смысла. Книга Константина Богомолова если и не призывает к активным действиям, то хотя бы заставляет задуматься о вечных вещах: одиночестве, любви, жизни и смерти. Тема последней звучит в очень многих текстах издания. Константин Богомолов ранее говорил, что тема смерти в обществе табуирована, и неоднократные нарушения этого табу прослеживаются не только в творчестве режиссера, но и в его жизни. И опять же становится понятным, почему он вместе с Ксенией Собчак приехал в ЗАГС на катафалке с надписью «Пока смерть не разлучит нас». В своих спектаклях Богомолов неоднократно напоминал зрителю, что любовь и смерть неразделимы. Меж тем лирический герой его книги словно обречен на экзистенциальное одиночество, которое опять же напоминает нам о страхе смерти, свойственном почти каждому человеку.
– В книгу вошли тексты, сочиненные в разное время: от школьных времен до нынешнего времени, – начал разговор с читателями Константин Богомолов. – Часть из них связана с репетициями в театре.
Я учился в 31-й московской школе (ныне 1520-я гимназия им. Капцовых), и когда однажды к нам пришел молодой учитель, мы в классе стали делать журнал. В определенный момент произошел раскол, и дети разделились на две редакции. Стали выпускать два журнала под названиями «Зеркало» и «Творчество». Мы сами их оформляли: кто-то рисовал, другие писали туда тексты. Потом у нас в школе возникла первая большая революция. Этого учителя не любили другие педагоги, потому что он был другой – свободный. И его захотели уволить. В четвертом классе мы, дети, пошли к директору школы с петицией, что если его выгонят, то мы уйдем из школы. Директор собрал нас и сказал: «Ну что вы…» В итоге спустя некоторое время молодой учитель уволился сам. Но он раскрутил этот маховик, и мы стали писать.
Затем Константин рассказал, как попал в студию «Кипарисов ларец» во Дворце пионеров на улице Фадеева, издавался в литературном журнале «Мы», поэтическом сборнике «Семнадцатое эхо», в альманахе «Вавилон». По окончании школы он поступил одновременно и в Литературный институт, и на филфак МГУ им. Ломоносова.
– Но параллельно учиться было невозможно. Просиживание штанов в библиотеке не позволяло мне писать тексты, и на некоторое время я забросил это дело, остался на филфаке. В конце второго курса я понял, что хочу поступить в ГИТИС, впоследствии учился у Андрея Гончарова. С этого момента полностью ушел в театр, но к писательству вернулся через написание текстов для спектаклей. Андрей Колесников, главный редактор журнала «Русский пионер» предложил мне писать снова. И я продолжил это дело…
– Ваши тексты устроены сложно. Они не работают в плоскости: «Я вам покажу, о чем я думаю, и вы соотнесете меня с моим лирическим героем». Почему?
– Все это создавалось на протяжении долгого времени. Я не очень понимаю свой голос и не скрываю того, что очень подражателен во всем, что делаю. Я очень зависим от реакций, они мне важны. И это касается не только театра, но и вроде бы такого замкнутого дела, как текст. И в силу этой подражательности я достаточно всеяден, что мне очень нравится. Мне может нравиться классический архаичный простой текст или барочный. Я люблю создавать и одни, и другие вещи. Мне нравится путать след. Это, в принципе, важная стратегия не только в творчестве, но и в жизни. Идет ли она от высокой степени опасливости и ожидания некой атаки, если эта атака неизбежна и может превратиться в прямое столкновение, ты постоянно уходишь от некого определения себя. Мир тебя пытается назвать, а очень не хочется быть называемым. Когда тебя называют, смерть и приходит, потому что дальше все исчерпывается. Если тебя назвали, и ты подчинился этому названию, то это значит, встроиться в этот футляр, который тебе сшили, смастерили, сбили, а дальше крышка захлопнулась, гвоздь забили, и человек в плену.
Человек – вообще самая опасная вещь на земле, самая непредсказуемая и невероятная, самая чудесная и сложная. И человек боится человека: ни зверя, ни темноты, ни пустоты и ни одиночества даже. И даже в одиночестве мы встречаемся с собой, а значит, и с человеком. Поэтому когда ты убегаешь от чужого определения, скрываешься за углом, ты реально живешь. Это же не означает, что в тебе нет центра, это значит, что я просто не выдам эту вещь, для чего и пускаю дымовую завесу. Поэтому я создаю разные тексты и разные спектакли, и даже моя общественная война с некими трендами связана с тем, чтобы меня ни приартачивали к какой-либо группе. Это для меня невыносимо. Если я ощущаю сковывание своей воли по каким-то общественным требованиям, то в этот момент меня ужасно ломает.
– В ваших текстах присутствует ощущение некого одиночества – даже не социального, а экзистенциального.
– Это еще и страх смерти. Мы можем вместе есть, читать книгу, смотреть кино, заниматься любовью, выходить в мир, но умираешь ты всегда один. И к этому ощущению нужно как-то подготовиться. Я где-то говорил о том, что чего ты ждешь, то не приходит. Если ожидаешь какого-то хорошего события, то оно обязательно не придет. Но это касается и плохого. Если ты его очень ждешь, то оно имеет все шансы не прийти. Это, наверное, и отпугивание каких-то страхов. Мне нравится, что в этой книге много графомании, от чего и рождается энное количество иронии. Говорить про смерть, бесконечность – в этом ведь есть какая-то доля графомании. Книга непричесанна, а я люблю такие вещи.
– Ваша поездка на свадебном катафалке тоже бессознательная попытка уйти от того плохого, о котором вы только что говорили?
– Наверное. Вообще, мы не думали, как убежать от смерти. Это уже вопрос внешней оценки. И это бесконечная череда трактовок. Может быть, чтобы убежать от смерти, я действительно проигрываю какие-то вещи.
– Как работают пьесы в книжном формате и на сцене?
– Когда они на сцене, они соединяются с актерами и соответственно в этом актерском произнесении и существовании в сценическом пространстве они имеют право быть не столь выверенными. Если бы я просто писал для бумаги и не предполагал выхода текстов на широкую театральную аудиторию, то я бы их вычищал. А я же подверг корректуре только поэму «Мой бластер разрядился» и Pulp people.
Текст спектакля «Мушкетеры. Сага. Часть первая» я оставил нетронутым из-за его непричесанности. Сцена – грубое, вульгарное дело и требует какой-то сиюминутной туповатости. Так и должно быть. А книга призывает к некой серьезности, основательности в плане подхода к делу, потому что в отличие от сцены она претендует на то, чтобы закрепиться в памяти. Но я решил, что не буду выверять эти тексты, пускай они фиксируют ощущение глуповатости и где-то дешевки, но это буду я. Больше всего я ненавижу многозначительность и пафос, серьезность несения себя и отношения к собственному делу. Можно серьезно относиться к чему-то внутри себя, но я не люблю, когда это показывается, становится подачей в мир или требованием от кого-то.
Обстоятельное отношение к чему-либо – это все равно, что требовать от человека ответа на вопрос: «Скажи, а ты действительно меня любишь?»
Помните, сцену, когда герой Стеблова стоит у автомата в фильме «Я шагаю по Москве» и все добавляет: «А очень, очень?» Я до сих пор помню, как после спектакля «Идеальный муж» группа серьезных интеллектуалов собрались в редакции Colta.ru и стали обсуждать его. Я цитирую эти высказывания: «Богомолов не владеет мизансценой», «Ему нужно учиться режиссуре, ему предстоит этот нелегкий путь» и так люблю их перечитывать. Когда у людей не хватает юмора, иронии и свободы воспринять небрежность как что-то организованное, как эстетику, как проявление чего-то серьезного, ну да Бог с ними.
– У вас ведь на самом деле очень мрачные тексты…
– Я на своей свадьбе в катафалке ездил. Наоборот, это весело! Я скажу вам вещь, которую часто говорю после спектакля «Карамазовы»: я не боюсь темноты и никогда в детстве ее не боялся. У меня не возникает ощущения, что из темного пространства что-то на меня кинется. Я вообще не боюсь мира. Это для вас мрачно, а я работаю с этим и могу по этому поводу шутить. Я знаю, что такое хорошо, а что плохо. Я не боюсь заходить на другие территории, потому что для меня это никогда не смешается. Свет в конце тоннеля у меня внутри. Если я прихожу на спектакль узнать, что такое хорошо, а что плохо, то проблемы у меня. Мне этого понимания не дали мама с папой, гены и прочее. Я прихожу на спектакль о Муму не для того, чтобы узнать, что топить собак это плохо. Кому-то важно найти это подтверждение через книгу, а мне – нет. И когда я в своих спектаклях смешиваю Целана (немецкоязычный поэт Пауль Целан – Авт.) и Илью Резника, у меня в голове это расставлено по полочкам, и оно не смешается. Я очень верю, что ко мне в зал приходят люди, у которых это тоже не смешивается. А если это произошло, то им надо не ко мне, а почитать Целана – много и часто, ежедневно, а уж потом послушать и почитать Илью Резника. Затем снова же прийти на спектакль и увидеть, что они никак не смешались.
А что касается смерти, то это часть жизни, ну и что? Да, я вырабатываю какие-то свои страхи, и, наверное, ваши. И если я помогаю вам с чем-то справиться, может быть, это тоже неплохо.
– Вы как-то сказали, что к вам приходит подготовленный зритель. Но ведь не все настолько начитанны…
– Настройка на какие-то вещи может быть природной и естественной, а может и не произойти в результате бесконечной начитанности. Многое зависит от эмоциональности, собственного восприятия. Это все очень индивидуальные настройки. Если я совпадаю с существенным количеством людей в том, даже в том радикальном, что я делаю, то это здорово. Не совпадаю – значит, что-то разладилось, возможно, я отстал, или, наоборот, убежал вперед. Это нерационализируемые вещи. Единственная рациональная вещь для меня – это постоянно нарушать ожидание. Зона нарушения ожидания и нежелание того, чтобы меня определили, схватили, как-то назвали и отнесли в определенную категорию, – определяющие для меня вещи. И я готов бороться за это до бесконечности. Я готов вырваться из любых даже цепких объятий… Чтобы попасть в другие. Так, собственно и происходит.
Моя мечта – чтобы зал реагировал на мои спектакли. Я очень люблю, когда с постановки уходят люди, которые не могут понять, понравилось ли им увиденное или нет. Или даже возмущены, но потом мне или кому-то звонят и говорят: «Ты знаешь, я думаю про спектакль. Мне было тяжело, плохо, но я думаю про него». Вот это для меня самая крутая реакция. Потому что тогда я сталкиваюсь с человеком, который не говорит: «Вау, как это прекрасно», а у которого поселилась мысль, и он ее обдумывает. И сам я люблю не только получить удовольствие, хотя бывает и это, не мыслить категориями нравится – не нравится, а запускать какой-то мыслительный процесс.
Для меня главное думаю ли я потом про это, даже если мне это не нравится. А бывает и такое, что мне ужасно что-то не по душе, но я продолжаю размышлять об этом. И это были мои самые сильные художественные впечатления. Потому что они остались во мне, и я помнил каждую секунду этого зрелища. Хотя оно мне активно не нравилось, когда я его воспринимал. А бывали вещи, которые мне очень нравились, но я забывал о них на следующий же день.
– В вашей книге меня очень зацепил текст под названием «Предисловие» о мальчике Косте, ходившем в поэтическую студию – робком, стеснительном, не умевшем манипулировать людьми. А потом лирический герой отвез его далеко-далеко… Тот мальчик повзрослел и стал успешным Константином… Как вы все-таки избавились от того слишком стеснительного мальчика?
– А я от него и не избавлялся. Какое-то время я жил в подвальном помещении, где половина окна была над землей, а половина – под землей. Определенный срок я не был дома. И однажды я прихожу, а там мертвый голубь. Я очень испугался и ушел, долго не приходил, боялся зайти туда. А когда пришел, голубя уже просто не было. Я не помог ему. Так бывает и с самим собой. И это может случиться не один раз на протяжении жизни. Смерть самого себя в определенные периоды тоже имеет место быть. И мы ее совсем не замечаем иногда. Это уход себя из своей жизни. А эти вещи происходят. В книге все написано.
– Над чем работает сейчас не писатель, а режиссер Богомолов?
– Я сейчас много времени отдаю театру на Малой Бронной (Константин Богомолов является его художественным руководителем – Авт.). Активно привлекаю к сотрудничеству режиссеров – разные режиссеры, разные энергии. А я через некоторое время начну репетировать спектакль «Покровские ворота». Возможно, выпущу его в конце февраля или начале марта.
Ольга Храбрых
Фото Екатерины Завгородней
