Константин Богомолов о Ксении Собчак: «Очень люблю. Для меня это навсегда»

Константина Богомолова ждут крутые перемены. Его амбиция — перевернуть жизнь театра на Малой Бронной и сделать это место крутым. Он готовится сочетаться законным браком с крутой Ксенией Собчак. Да и сам он круто смотрится в своем кабинете, где только стол с ноутом да белая доска во всю стену с фамилиями режиссеров: он загорел, поджар, на нем стильный черный костюмчик. Насколько крутым в новом амплуа окажется этот новый игрок — покажет время. Пока же мы говорим с ним о новых зонах его ответственности, о конфликте с либеральной общественностью и, естественно, о странностях любви.

Я хочу делать буржуазный театр

— Константин, но первым делом — самолеты, ну а девушки, как поется, потом. Вот ты открываешь сезон своего первого театра в качестве худрука. Какой ты собираешься строить театр?

— Табаковский — я сформулировал это для себя так. Как у Табакова не было предпочтений в чем-то одном, а некая всеядность, так и я не предубежден против любого театра. Даже вот здесь (показывает на белую доску во всю стену, исписанную режиссерскими фамилиями) — Диденко, Вытоптов, Долин, от спектакля которого в РАМТе я пришел в восторг, Бартенев, Григорян, Вырыпаев, Молочников.

— Это новая генерация режиссеров. А старшее поколение ты не приглашаешь?

— Эта доска не является поколенческой декларацией, просто эти молодые режиссеры сейчас могут быстро оживить пространство Бронной, загрузить работой артистов. Мне очень хотелось, я мечтаю, чтобы Анатолий Васильев провел здесь мастер-классы. Хочу вступить в переговоры с Адольфом Шапиро. Как и у Табакова, у меня желание все успеть, все попробовать в сочетании с безусловной заточенностью на успех. Успех — очень важная позиция для меня. Театр — это очень крутое искусство, где ты должен уметь сохранять себя, но при этом уметь нравиться.

— То есть актуальный театр с его гендерными проблемами, а еще некоторые увлечены икс-секс-людьми и их болевыми точками. У тебя, всегда работавшего на острие, этого не будет?

— Нет, нет! Я хочу делать буржуазный театр.

— И вот теперь точно скажут: «К Богомолову будут ходить богатые и сытые». Мы уже о зрителе говорим, так что договоримся о терминах — что вкладываешь в понятие буржуазный театр?

— Это театр, где соблюден баланс развлекательности и интеллектуальности, доступности и эстетства, карнавальности, площадного духа и башни из слоновой кости. И этот баланс должен приводить сюда успешную публику. Успешную не в смысле денег. Успешность — это личностная состоятельность. И, конечно, это не означает недоступности билетов. И студент, и пенсионер, равно как и человек богатый, интересующийся современным искусством, должны иметь возможность прийти в этот театр. И найти здесь интересное для себя.

— Прости, но это все слова, а практика показывает другое.

— Во МХАТе у меня на спектаклях не было проблем со зрителем. «Идеальному мужу», например, многие предрекали скорую смерть. Он казался слишком непривычным. В итоге спектакль идет пять лет, найдя своего очень разного и сложного зрителя. То же самое было и с «Братьями Карамазовыми». Приходит невероятно разная и очень интересная публика. Думающая, современная. Это всегда зал, состоящий из индивидуальностей. Талантливый зал. Вот это правильное определение. Я хочу видеть на своих спектаклях талантливых людей. Личностная состоятельность, способность не быть в толпе — я так для себя определяю своего зрителя.

— И много ты таких соберешь в зал на 600 мест? И не на один, а минимум на 20 спектаклей в месяц?

— Я верю, что их много. И еще в то, что людям, которые боятся быть отдельными, театр может помочь. Помочь почувствовать свою самость, особенность, отдельность от толпы, хотя, казалось бы, они сидят в общем зале. Объединенность зала в театре — она другая, чем в толпе, в метро, на митинге, на футболе, Фэйсбуке. Эти люди объединены тем, что, находясь в зале, не сливаются с другими, но каждый совершает свой личный душевный труд. Я хотел бы, чтобы сюда приходили люди, которые способны быть отдельными и иметь свое суждение. Это очень страшно. Быть отдельным. Но только это и есть подлинная свобода.

Это несправедливо, что Марина Зудина в расцвете сил сегодня лишена работы

— Став худруком, готов ли ты, как Табаков, заниматься проблемами, далекими от художественных. А именно: зарплаты, квартиры сотрудников, звания артистов, которые сегодня нереально получить. В общем, не своей жизнью.

— Я не просто готов, я получаю от этого просто бешеное удовольствие.

— И давно ты стал… м-м-м… таким тимуровцем?

— Я мечтал об этом. В МХТе я занимался такими вещами, о которых ты, наверное, не очень знаешь. Какое количество чужих спектаклей я правил по просьбе Олега Павловича! Выходил из отпуска в августе, потому что спектакль репетировался к сентябрю, а там — швах. И я в начале августа просиживал штаны в репзале не на своем спектакле. Я делал это не потому, что у меня были тайные амбиции, а потому, что болел за театр и мне доставляло искреннее удовольствие помогать людям.

— Это творческий процесс. А я про прозу жизни — детские сады, квадратные метры, общаги, матпомощь…

— Но послушай, если я хожу и выбиваю деньги, если придумываю партнерские программы или схему, как артисты могут добираться из театра домой бесплатно. Идей масса. Я всего полтора месяца в этом кресле, но уже сформирован огромный план постановок. А еще есть 7 сентября, концерт в День города, а 13 января мы проведем капустник «На чемоданах» — прощальный перед переездом на Яузу, и будет концерт, посвященный Дню Победы, — я это все с удовольствием делаю.

— В каких только театрах не поют о Москве — везде. Что здесь нового?

— Я нашел песни, которых никто не знает. Сейчас я тебе покажу. Например, одна «Не спешите на Таити», а есть песня про Палиху — «На улице Палиха». (Мужской тенор из серебристого компьютера старательно выводит «На улице Палихе,/налево за углом/на перекрестке тихом/стоял горбатый дом./Палиха ты, Палиха,/как сердцу ты мила/красавица-ткачиха в том домике жила. — М.Р.). Я очень люблю эстраду и хорошие старые песни. Это как джаз. Люблю джаз.

— Если ты сейчас не играешь, как любишь, то передо мной сидит совсем другой Богомолов — не радикал, не король провокаций, а правильный мальчик, без пяти минут министр культуры. Ты представляешься что ли, я не пойму?

— Я не представляюсь, это реально дико интересная вещь. Я абсолютно понимаю Олега Палыча: есть ощущение конкретного дома, который я должен сделать очень крутым. Есть ощущение Дела. «Дело надо делать, господа!» — любил цитировать Табаков. И он делал. Строил, защищал, давал возможности, заботился. Делал дело. Ему завидовали, его обвиняли, оскорбляли порой за глаза. А он нес бремя своей цели — давать талантливому возможность жить и работать и давать зрителям возможность встречаться с талантливым.

— Вот о Табакове… Практически во всех спектаклях ты занимал его жену — Марину Зудину. После его смерти ей непросто живется в профессии. Планируешь ли ты приглашать ее на Бронную?

— Я сюда не привожу тех, с кем работал. Это неправильно, некрасиво. О Марине я не раз говорил со своими друзьями, знакомыми и считаю, что это несправедливо, что она, прекрасная артистка, в расцвете сил сегодня лишена работы. Это удар для нее, но это еще и большая несправедливость. Не потому, что она вдова Табакова. А потому, что прекрасная актриса. Для меня это болевой момент, я про это думаю, и мы с ней обсуждаем возможность спектакля памяти Олега Павловича, но не на территории Бронной, и, может быть, через сезон мы начнем работать. Я также думаю и про Пашу Табакова, который исключен из театральной работы. Но здесь надо немного терпения, и это моя зона ответственности.

Я не знаю, кто за меня просил

— Только честно — ты очень хотел получить театр?

— Да, очень. С тех пор, как работал в театре Гоголя (не путать с Гоголь-Центром. — М.Р.). Если честно, я хотел получить театр, но знал, что для меня это было практически невозможно, поэтому я декларировал некую другую позицию, о которой говорил тебе — позу: не дадут, ну и не надо.

— Два года назад тебя лоббировали на место худрука МХТ Чехова. У тебя сильная поддержка, административный ресурс?

— У меня нет административного ресурса.

— Но «Бронную» ты все же получил.

— Не знаю, мне предложили — я согласился. У меня нет административного ресурса, и что ты имеешь в виду?

— Когда влиятельные люди из бизнес- и чиновничьих кругов помогают.

— Я не знаю, кто за меня просил, но меня поддерживают многие, кому нравится то, что я делаю. И я знаю, что они относятся ко мне как к человеку, обладающему большой энергией, который может многое сделать в этом пространстве. Я приведу сюда лучших режиссеров.

Но моя амбиция шире. Когда приходят молодые режиссеры, успешные уже, я говорю им: «Мне важно, чтобы вы не просто сделали спектакль, а чтобы он для вас тоже стал событием, чтобы вы по-новому засверкали»

Я не боюсь конкуренции. Человеку нужна конкуренция, чтобы быть молодым, энергичным. Надо создавать конкуренцию, а если ты ее подавляешь, то ты сам себя мертвишь. Все равно придет какой-нибудь Ланцелот и порубает тебя в куски.

А если и говорить про какой-то административный ресурс, то только в том смысле, что среди моих зрителей — студенты, интеллигенция, бизнес и чиновники. Они или любят, или терпеть не могут мои спектакли в равной степени, так что этот мнимый административный ресурс и есть, и нет.

Условные лидеры протеста — для меня люди, торгующие мальчиками и девочками

— Твои же фанаты, которые ходили на Богомолова — острого критика власти, — теперь сами же несут тебя в соцсетях за то… как бы помягче сказать…

— За то, что я сотрудничаю с властью? Мой условный конфликт с этим сообществом начался не сейчас, он довольно давно идет. Когда я был в протестном сообществе, мне тоже прилетало, только с другой стороны, и тогда Олег Павлович меня ограждал.

— И какие выводы ты делаешь?

— Я работаю. Собака лает — караван идет. Что касается происходящего вокруг: насилие над людьми — это плохо. Это неоспоримо, и с людьми разговаривать надо, а не бить дубинками. Но когда я в ФБ читаю «кровавый режим», «оккупанты», «фашисты», тогда я говорю: «О’кей! Если это кровавый режим и фашизм, то тогда — вперед! Вы же не будете бросаться словами, дальше по логике — революция, булыжник, подпольная деятельность, террор? Тогда вперед!»

Я понимаю, что все это пропагандистский пыл, но тогда, если вы с такой легкостью произносите эти слова, чем вы отличаетесь от ненавистного вам государственного телеканала, где, на ваш взгляд, идет пропагандистская передача? Впрочем, я слишком много в последнее время вступаю в полемику с теми, с кем не стоит дискутировать.

— В результате ты на какой стороне? С кем вы, мастера культуры?

— Я не хочу рассуждать в режиме гражданской войны, на чьей я стороне. Мне одинаково противны истерические крики в какой-то передаче на РТР по поводу Украины и истерические крики в передаче «Дождя» по поводу кровавого режима. Для меня одинаково неприемлемы как насилие над мирными демонстрантами, так и провокаторы, бросающиеся на ОМОН, чтобы быть снятыми для эффектного видеоролика. Для меня это равно, такое двуликое чудовище, которое разбрасывается словами и брызгает слюной. И я считаю, мы имеем дело не с режимом, а с властью, которая может ошибаться. А иногда с плохими людьми во власти, которые могут сознательно причинять зло. Но все это решаемо цивилизованной риторикой, цивилизованными методами, как уже показало дело Голунова, и давлением общественного мнения, а не истериками.

— Став руководителем государственного театра, ты готов выступить, если власть совершает, на твой взгляд, вопиющие действия?

— Да. Проблема не в том, чтобы выступить против власти, если на то есть причина и повод, а в том, что если ты не слился с истерикой Фейсбука, или призвал к спокойному разговору, или назвал провокатора провокатором, то ты априори за то, что людей на улице бьют резиновыми дубинками. Повторяю, дискутировать с профессиональными пропагандистами, коими являются многие мои оппоненты, я не хочу. И я не сочетаюсь с любыми истериками и коллективными камланиями.

— Значит, ты не выйдешь на несанкционированный митинг?

— На несанкционированный не выйду.

— А на санкционированный?

— Если буду считать это важным и необходимым и справедливым — да.

Я иногда сознательно занимаю позу

— Но вернемся с митингов в театр. После премьеры «Князя» в «Ленкоме» в своем посте в Фейсбуке ты писал: «Мне все равно, сколько зрителей хлопнет стульями и покинет зал». Став худруком государственного театра, тебе тоже все равно, сколько людей в зале останется?

— Я не готов это повторить в качестве манифеста, но готов повторить в качестве оправдания стоящего художественного высказывания.

— О, ты стал более осторожным?

— Нет, но у меня теперь есть зона менеджерской работы. Вот спектакль «Князь», о котором ты вспомнила: он дался мне очень большой кровью, и я считаю его важным художественным и человеческим высказыванием о насилии над человеком, детьми — физическом, психическом, да каком угодно. Понимаю, что он был нестандартный, тяжелый очень… Даже мои фанаты уходили с «Князя», потом приходили, пытаясь посмотреть его еще раз, и снова уходили. И мне надо было защищать спектакль, а защищать иногда можно только отчаянной бравадой. Да, я иногда сознательно занимаю позу. Потому что ходить и объяснять всем, что это важное художественное высказывание, глупо с моей стороны. И что тогда остается? Взять позу и сказать: мне все равно. Хотя, конечно, мне не все равно.

Я, например, считаю своей менеджерской ошибкой спектакль «Три мушкетера» в МХТ, который мог бы состояться как успешный. Но в какой-то момент я потерял самоконтроль, и спектакль разросся до невероятных размеров, разбух, потерял внутренний ритм и ясность, стал таким мало жизнеспособным монстром. В итоге безвременно сошел со сцены. И его поддерживала только благосклонность ко мне Олега Павловича. Но я всегда очень заботился о «Мушкетерах», проверял каждый раз, как идут продажи.

— Есть ли идея твои спектакли, которые уже не идут в других театрах, перенести на Бронную?

— Нет, ничего с собой не могу сделать — прямо плохо становится, когда повторяю спектакль. Того же «Князя» мне предлагали сделать в другом театре, с другими артистами, и я почти было согласился, но в последнюю минуту отказался — я живой человек и надеюсь, что отношусь к своему делу неремесленно.

— Твоя идея экономического развития Бронной, которая много лет является таким провинциальным островком в центре Москвы?

— Чего скрывать, независимо от качества спектаклей они не были успешными с точки зрения финансов — маленькие сборы. 100, ну 200 тысяч. И только пара спектаклей — «Ретро» или хитовая «Варшавская мелодия» — делают сбор. И это не позволяет платить больше артистам, делать новую продукцию, обновлять репертуар с той регулярностью, какая в данном случае необходима. Да, Департамент культуры дает большую сумму на реконструкцию. Но возможности бюджета не безграничны. Кроме того, в связи с реконструкцией мы переедем с января на Яузу, будем там играть два года. Это сложные обстоятельства.

— Боишься уезжать из центра и там окончательно растерять своего зрителя?

— Не боюсь. Я люблю такие вызовы, люблю обновления. Сейчас мы делаем Фонд поддержки театра имени Соломона Михоэлса (получили уже согласие его внучки, которая живет в Торонто), и в этом фонде будут аккумулироваться средства бизнеса. Я сейчас веду много переговоров с бизнесом.

Я прошу денег у тех, кто может меня понять

— Заходишь в бизнес через верх?

— Я захожу через свои знакомства, которые у меня уже были. Прихожу, объясняю, что это место будет крутым, что здесь будут ставить разные режиссеры, рассказываю о программе новых детских спектаклей («Большие режиссеры — маленьким зрителям»), о совместной продукции с другими московскими театрами, о планах сделать фестиваль, о множестве интересных постановок. Я все это рассказываю, но, конечно, мое имя, моя энергия на это тоже влияют.

— Когда ты приходишь к богатым людям, олигархам, рассказываешь про какой-то там театр, какого-то там Михоэлса… Что читаешь в их глазах? Это им интересно?

— Абсолютно честно скажу: я прошу денег у тех, кто может меня понять, услышать и относится к этому не как к барскому жесту. Среди этих людей большинство очень умных, сложно организованных, понимающих в искусстве и в жизни людей. Они очень жадные до жизни. Недавно я познакомился с таким человеком и могу сказать, что от него у меня было самое сильное впечатление после Гончарова и Табакова. Совершенно удивительный, умнейший, тончайший человек.

— Значит, есть надежда на русский бизнес?

— Знаешь, у меня как-то на все есть надежда. Отчаяния нет, может, потому, что, в общем, я — оптимист и игровой человек. И ощущение этой игры позволяет не погибнуть, сохранить себя, не впасть в отчаяние, не стать занудой. И сейчас задача фонда, который мы создаем, — дать возможность театру обновить репертуар. А следующая задача — начать зарабатывать. Чтобы театр собирал с одного спектакля от миллиона до полутора.

Театр должен жить на свои, снимая основную нагрузку с госбюджета. И доплачивать артистам надо из своих, как это было у Табакова, и даже делать косметический ремонт, закупать дополнительное оборудование, привлекая иногда спонсорскую помощь, но которая не должна быть постоянным донорским влиянием. Это тот первоначальный капитал, который запускает весь механизм.

— В этой модели ты видишь старую команду и прежнего директора?

— Да. У меня по отношению к театру сейчас простая формула: мы начинаем с чистого листа. Я со всеми встретился, поговорил, поставил задачу. Конечно, сюда в связи с увеличением объема задач придут дополнительные сотрудники, связанные с Интернетом, ребрендингом театра, менеджментом. Но я никого не менял, у меня прекрасный со всеми контакт. Если люди стараются (хотя у них может поначалу что-то не получаться), я вижу, что они нацелены на то, что делают, значит, им — карт-бланш. Тогда это будет справедливо, честно и соблюдение некой процедуры.

— Ты заявил десять спектаклей в новом сезоне. Тебе хватит денег на такую огромную стартовую афишу? Это не блеф?

— У меня люди уже кастингуют, работают режиссеры. Я не имею права все финансовые обязанности перекладывать на город. Моя задача, имея определенную репутацию, связи, программу и некий дар менеджерский (смею надеяться, что имею его), привлечь сюда дополнительные средства и обеспечить помощь театру и государству.

— Можно сказать, что деньги бизнеса у тебя в кармане? А где гарантии?

— Деньги не у меня. Это деньги, которыми бизнес поможет театру. И гарантировать в этой жизни ничего нельзя, но мы о них договорились.

— Ну их на фиг, эти деньги. Поговорим о странностях любви.

— А надо?

Это один из самых тонких, ранимых, безусловно, талантливых людей, которых я знаю

— Конечно. Все ждут вашей свадьбы с Ксенией Собчак.

— У меня очень простая позиция по этому вопросу: я не комментирую личную жизнь. Я — публичный человек, Ксения — тоже. И события, которые с нами происходят, так или иначе становятся предметом публичного обсуждения. К сожалению.

— Закрытые двери только возбуждают интерес. Этот закон вам обоим хорошо известен как никому другому.

— Я могу только сказать одно и это не скрываю: я очень люблю, я очень счастлив, я знаю, что для меня это навсегда.

— Никогда не говори «никогда». Никогда не говори «навсегда».

— Но приходит такой момент, когда ты не боишься сказать этого слова.

— Ты и Ксении теперь запретишь показывать личную жизнь? Ведь это часть ее имиджа — весьма прибыльное дело.

— Я не согласен с тем, что ты говоришь про Ксению. Это один из самых тонких, ранимых, талантливых людей, которых я знаю. Она — фантастическая мама, удивительный друг, и вопрос не к ней или ко мне (какие мы с ней), а вопрос к людям: могут ли они увидеть в человеке суть? И вообще, кто я такой, чтобы что-то запрещать Ксении?! Я очень уважаю человека, который рядом со мной.

— Ксения артистична и уже имеет опыт работы в Театре Наций — спектакль «Женитьба», где она выходит (на минуточку!) в главной роли. Ждать ли Ксению Анатольевну на сцене Малой Бронной?

— К счастью, моя будущая жена не профессиональная актриса. И наши личные отношения для нас важнее, чем творческие. Но я ничего не исключаю. Ксения суперталантлива, и я очень хотел бы, чтобы ее актерская карьера развивалась. И я был бы счастлив в этом участвовать.

— А выйдет ли на сцену Бронной артист по фамилии Константин Богомолов?

— Нет. Тема закрыта. Я занимаю там не свое место, не понимаю радости этой профессии. Когда я это осознал, мне стало неудобно за себя самого. А это самое тяжелое переживание, которое может быть. Мои ценности…

— Какие, назови?

— Они неизменны — помогать, любить и прощать. Я и дальше буду в соответствии с этими глаголами всегда действовать. Нет человека, которого бы я ни простил, в моей жизни всегда была и будет любовь (любовь в глобальном смысле), и я очень хочу помогать. А сейчас у меня появилась возможность это делать. Глагол «помогать» для меня сегодня важнее, чем реализовываться и творить.

Марина Райкина

По материалам: “Московский комсомолец”